MeowKiss Минскин В разгар одной из битв персы вдруг прикрылись кошками

В разгар одной из битв персы вдруг прикрылись кошками

Ксения СкоробейниковаКсения Скоробейникова 0 комментариев

В разгар одной из битв персы вдруг прикрылись кошками

Подготовка к родам
Для того, чтобы кошка чувствовала себя спокойнее и увереннее, место для ее родов следует приготовить заранее. В этих целях вы можете использовать чистую картонную коробку, подходящего размера. Размеры коробки должны позволять кошке свободно в ней передвигаться, и размещаться вместе со своим потомством (это примерно 60х60х60). В одной из стенок, на расстоянии 10-12 см от пола, вырежьте лаз, чтобы кошка могла свободно входить и выходить из коробки. Сверху, эта коробка может быть прикрыта съемной крышкой или накрыта пелёнкой, чтобы владельцу было удобно ухаживать за котятами. Расположить «кошкин дом» желательно в тихом, затемненном, теплом и сухом месте. Холод, сырость и сквозняк, основные причины гибели маленьких котят.
Дно коробки застилается чистыми пеленками. В качестве этих пеленок не рекомендуется использовать марлю. Это, кошачье помещение должно содержаться в идеальной чистоте.
Кошки должны рожать дома, там они чувствуют себя ДОМА (спокойно и уверенно). Они нервничают при посторонних и в незнакомой обстановке, что ведет к задержке и приостановке родов.
Во время родов и в первую неделю жизни котят температура в «домике кошки» должна быть около 29°С, затем, постепенно, она может быть немного снижена. Если в комнате, где рожает кошка, температуру нельзя поддерживать существующей системой отопления, то проводится дополнительное обогревание (обогревателем или кондиционером). При этом в коробке обязательно должно быть место, куда не доходит тепло, чтобы кошка, если ей станет жарко, могла бы туда перейти.
Кроме того, чтобы в последний момент в панике не метаться по дому, в поиске необходимых вещей, следует заранее подготовить все, что может понадобиться во время родов.

Удобнее это сделать по приведенному ниже списку:
1. Салфетки размером примерно 30+30, ткань должна быть мягкой и хорошо впитывать влагу (марлю использовать не рекомендуется).
2. Несколько пеленок, такого же качества. Не лишним будет все это заранее прокипятить и прогладить.
3. Ножницы с закругленными кончиками.
4. Дезинфицирующий раствор для рук (спирт).
5. Зеленка или йод (прижигание пуповины).
6. Небольшая клизмочка с резиновым наконечником (для отсасывания слизи из носа котенка).
7. Окситоцин, фолликулин в ампулах (для стимуляции родовой деятельности). Окситоцин вводится внутримышечно по 0, 2мл с интервалом 45-60 минут после второго — третьего котенка. Будьте внимательны — передозировка окситоцина опасна для кошки! Одна ампула — 1мл соответствует 5 инъекциям.
8. Сульфокамфокаин — (0, 2-0, 3мл в случае необходимости — поддержать сердечную деятельность).
9. Раствор глюконата кальция (только при эклампсии).
10. Одноразовые шприцы (лучше инсулиновые).
11. Стерильный вазелин или вазелиновое масло.
12. Нитки (хлопчатобумажные или шелковые) для перевязывания пуповины.
13. Небольшая коробка с грелкой или лучше электрогрелкой на дне.
14. Фен для высушивания котят в холодное время года.
15. Номера телефонов ветврачей и более опытных заводчиков (самое важное при первых родах владельца кошки).
За несколько дней до предполагаемых родов на всякий случай позвоните ветеринару, предупредите его о предстоящем событии и узнайте, как с ним можно связаться в экстренном случае.
Так как все окоты и симптомы их приближения индивидуальны, здесь, будут приведены наиболее частые случаи.

Предвестники родов
Обычно за две недели начинается шевеление плода, примерно тогда же (плюс-минус неделя) кошки начинают искать себе место. За неделю до родов ее поведение становится еще более беспокойным, она часто вылизывается, особенно область живота и гениталий, рыщет в шкафах, переворачивает вверх дном белье, одежду, находящуюся в ящиках, в поисках места для родов. Возбуждена, иногда может становиться раздражительной, ищет общества. При этом, даже очень своенравная кошка, перед родами может стать очень ласковой и подставлять хозяину живот, чтобы он его гладил. Возможен, но совсем необязателен отказ от пищи. Возможно частые мочеиспускание и дефекация.
В этот период необходимо ознакомить кошку с приготовленным для нее домиком для родов. Пусть она в нем полежит, поспит, короче говоря, освоится. Если кошка в нем уже рожала, то, как правило, она устраивается там с удовольствием.
Если же Ваша дама задумает рожать в каком-то другом месте, то сразу же после родов переселите ее с котятами в приготовленную для них коробку.

Первые признаки
В последние дни беременности возможны колебания температуры. За 2-3 дня ректальная (градусник вводится в анальное отверстие) температура может снизиться до 37°С, но во время окота она быстро поднимается до первоначального уровня.
За день или в день окота у кошки сильно набухают молочные железы, грудь напоминает грядки; при надавливании возможно выделение молозива, хотя у некоторых первородящих кошек это происходит уже после родов.
С этого момента нужно внимательно следить за выделениями из влагалища кошки и регулярно просматривать подстилку на предмет пятен. Некоторые кошки сами дают понять хозяину о приближающихся родах: жалобно мяукают и тревожно смотрят на свой живот, иные прячутся. Правда, случается, что некоторые непоседы никак не выражают беспокойства и во время схваток могут даже играть.

В разгар одной из битв персы вдруг прикрылись кошками


Меню сайта

Форма входа

Друзья сайта

Статистика

Персидская кошка — мощная массивная кошка с общим впечатлением округлости линий, крупной круглой головой с выпуклым черепом, очень коротким широким курносым носом, сильными широкими челюстями и массивным подбородком, маленькими широко и низко посаженными ушами, крупными круглыми широко расставленными глазами, короткой массивной шеей, компактным широким округлым массивным телом, короткими массивными конечностями, большими круглыми компактными лапами, коротким толстым хвостом и удивительно густой и длинной объемной отстоящей от тела шерстью с богатым густым подшерстком.

История Персидской породы теснейшим образом связано с ангорскими кошками. Существует мнение, что мутация, в результате которой образовался ген длинной шерсти, произошла у кошек Кавказского региона и явилась причиной образования ангорской породы. В 1614-1626 годах итальянский аристократ и путешественник Пьетро делла Валле (Pietro della Valle) во время своего путешествия через Восточную Европу, Турцию, Персию и Индию обнаружил необычную для Европы довольно широко распространенную породу домашних кошек с длинной шерстью, а его современник француз Никола-Клод Фабри де Перес (Nicola-Claude Fabri, seigneur de Peiresc) стал первым европейцем, начавшим разводить эту породу. С первой четверти XVII века ангоры становятся популярными сначала при Французском королевском дворе, а затем в других королевских домах Европы, как единственные для XVIII-XIX веков длинношерстные кошки в Европе.

Англия, как крупнейшая колониальная держава, стояла у истоков формирования Персидской породы. В 1887 году законодатель мод в планомерном разведении кошек — Британское общество любителей кошек — вынесло постановление, что отныне все длинношерстные кошки называются Персидскими или Длинношерстными и ввел стандарт на новую породу, которая в своем развитии пришла к современной Персидской, и уже в конце XIX века персы были представлены на первых выставках кошек, хотя их тип, естественно, разительно отличался от современного. Гималайские кошки (и Бирманские) внесли существенный вклад в формирование гималайского (пойнтового) окраса у персов. К началу 60-х годов персидская порода имела самое большое число окрасов и самую большую популярность. В результате жесткой и направленной селекции тип породы совершенствовался и приближался к современному.

В середине 70-х годов в Германии и Чехословакии было зарегистрировано большое количество случаев проявления наследственного заболевания (мукополисахароидоз), которое с одной стороны позволяло получить сильно закурношенных крупноголовых животных, но с другой стороны вело к появлению большого количества различных деформаций черепа и скелета. Поскольку в Европе в это время превалировал британский (классический) тип персов, то к таким проявлениям относились очень осторожно, однако американцы заинтересовались новым усиленным типом и стали вести планомерную селекционную работу в этом направлении, предельно ужесточив рамки отбора. Они даже ввели новую породную разновидность — пикфейса (предельная закурношенность, в результате которой переносица выводится выше уровня глаз, а мочка носа — выше внутренних уголков глаз). В результате сегодня существуют два резко отличающихся друг от друга внутрипородных типа — классический или британский (круглая в фас и профиль голова с нормально расположенным стопом и мочкой носа на 2-3 мм ниже нижнего века), наиболее близкий к естественному и отличающийся многоплодностью и хорошим здоровьем потомства, и американский (круглая в фас, но с более выпуклым лбом и скошенным затылком в профиль голова с чуть выше расположенными ушами, завышенным стопом и очень короткой спинкой носа с широкой мочкой). В зависимости от высоты расположения мочки носа по сравнению с глазами американский тип может быть почти классическим, открытым (short open type), экстремальным и «пикфейс». Поскольку американский тип включает в себя множество обособленных ветвей сходных типов с разными генетическими программами роста и развития животных, для получения здорового потомства селекционерам необходим строгий подбор совместимым по данным программам пар, что требует внимательного изучения и контроля над разведением. Некоторые организации — например WCF — волевым решением запретили разведение пикфейсов из соображений здоровья животных.

Сегодня в мире нет ни одной организации, которая не признавала бы персов, хотя с точки зрения окрасов мнения расходятся достаточно широко. Некоторые организации признают также породы, вторичные к персидской, скрещивающиеся с ней в одностороннем порядке, но имеющие свои, конкретные окрасы — гималайская (пойнтовые окрасы и окрасы без белого)[AACE, ACFA, ACE-CCA, ICE], стерлинг (шиншиллы, золотистые и серебристые окрасы)[ICE], экзотическая длинношерстная [AACE, ACFA, ICE] (дополнительно к персидским, еще и бурмезские и тонкинские окрасы), с другой стороны организации WCF, FIFe, CFA, TICA не выделяют никаких отдельных окрасов, а TICA признает также окрасы колор-пойнт с белым, бурмезские и тонкинские окрасы для персов.

Приоритет GCCF, FIFe, CFA, TICA (две последних — американский тип).

В настоящее время существует ряд стандартов (в разных организациях стандарты отличаются), и каждый из них дает свой словесный портрет, но, несомненно, требования к строению персидской кошки примерно одинаковы. Стандарт описывает идеальный тип животного и является основным документом при определении экстерьера кошки (включая конституцию, отдельные части тела, форму и цвет глаз, окрас кондицию шерстного покрова). Хотя на каждый окрас существует свой стандарт, имеется стандартное описание, общее для всех.

Общее впечатление: кошка производит впечатление ширококостной с хорошими пропорциями и мягкими закругленными линиями. Большая круглая голова и тоже большие и круглые глаза создают приветливое выражение «лица». Длинная густая шерсть эффектно оттеняет закругленные формы персидской кошки.

Голова перса круглая и массивная, череп широкий. В зависимости от расположения мочки носа относительно нижнего века, различают 5 типов голов: классический (британский тип), короткий открытый тип, экстремальный тип, пигги (пиггилон), люэтический тип (два последних – крайние проявления экстремального типа).

Череп: широкий и массивный. Лоб слегка выпуклый, имеется отчетливо выраженная «сиделка», или «стоп» (место перехода от носа ко лбу).

Нос: маленький, широкий, короткий. Мочка носа должна иметь окрас, соответствующий требованиям стандарта на данную цветовую вариацию. По разным стандартам, в описании носа есть существенные разногласия. Формулировка в системе CFA — «со стопом посредине между глазами»; в системе WCF – «нижняя граница носа не должна быть выше нижнего века. Единая британская организация (GCCF) не выдает призы тем животным, у которых верхний край мочки носа расположен выше нижнего века, а также в том случае, если стоп чрезмерно углублен, и оговаривает, что нос не должен быть чрезмерно коротким, а мочка носа – очень маленькой, так как это влияет на здоровье кошки. Американские же ассоциации отдают предпочтение животным, имеющим экстремальный тип.

Морда: скулы хорошо развиты, щеки круглые, наполненные, без впалости. К характерным признакам относится также сильная челюсть и хорошо развитый округлый подбородок. Пасть большая.

Глаза: широко расставленные, большие, круглые, блестящие, очень выразительные. Цвет яркий, соответствующий требованиям стандарта на данную цветовую вариацию.

Уши: маленькие, закругленные, широко расставленные и довольно низко посаженные, с густыми длинными шерстинками, прикрывающими их изнутри.

Шея у перса средняя или короткая, сильная, так как должна служить надежной опорой для массивной головы.

Тело: большое или среднее, короткое, массивное как в плечах, так и в крестце. Грудь у персидской кошки широкая. Спина короткая и ровная, мускулистая, без признаков ожирения. Хвост пропорциональный длине тела, широкий, очень пушистый, с султаном, к кончику почти не сужается, а сам кончик закруглен. Хвост несколько короче по сравнению с представителями других пород. Конечности: толстые, сильные, короткие. Передние лапы – прямые.

Лапы: короткие, крепкие, большие. Подушечки лап у персов плотно прилегающие, должны быть окрашены согласно стандарту на данную цветовую вариацию, а между пальцами желательны пучки волос. Ступни большие и круглые. Цвет подушечек лап должен соответствовать разным вариантам окраса шерсти.

Шерсть густая и мягкая, слегка блестящая и очень длинная. У персов есть «львиная грива», и у некоторых особей на шее длина шерсти достигает 20 см. Шерсть длинная и на брюшке, а на бедренной части задних ног она образует как бы штанишки (гачи). Самая короткая шерсть на мордочке, ушах и лапках. По структуре шерсть мягкая, прямая, шелковистая, тонкой текстуры, не прилегающая к телу. У персов существует два типа шерсти – густая средней длины и струящаяся длинная, причем подшерсток, мягкий и тонкий, стал у них доминирующим.

При экспертной оценке черепа следующие пороки и дефекты могут привести к дисквалификации или снижению оценок:
— аномальные впадины, выступы или борозды на черепе взрослых кошек;
— слишком узкая голова;
— деформация черепа, ведущая к асимметрии лица или головы;
— нечетко выраженный или отсутствующий стоп.

При экспертной оценке туловища следующие отклонения от нормы считаются недостатком:
— малорослость (карликовость);
— тяжеловесность;
— слишком длинное туловище;
— наличие анатомических дефектов (искривление грудины, прогиб позвоночника и другое может привести и к дисквалификации);
— плоская или, наоборот, излишне выпуклая грудь;
— пупочная грыжа.

При экспертной оценке глаз пороками и недостатками являются:
— слепота (односторонняя, двухсторонняя);
— тенденция к косоглазию, косоглазие;
— овальные глаза;
— желтые глаза;
— пятнышко на роговице или радужной оболочке или повреждение роговицы глаза;
— увеличенное третье веко (эпикантус);
— завернутые или вывернутые веки (энтропион, экстрапион);
— глубоко посаженные или близко посаженные глаза, глаза навыкате;
— цвет глаз, не соответствующий стандарту;
— пигментация век, не соответствующая стандарту;
— слезящиеся глаза (эпифора).

При экспертной оценке хвоста учитывается пропорциональность длины хвоста телу:
— хвост не должен быть слишком длинным, как и очень коротким;
— недопустимы искривления и узлы.

При экспертной оценке лап:
— недостатком считается высоконогость;
— кошки с аномальным количеством пальцев (полидактилия) или сросшимися пальцами (синдактилия) подлежат дисквалификации;
— нестандартный окрас подушечек лап считается недостатком шерстяного покрова;
— принимается во внимание соответствие его окраса требованиям стандарта (стандарты разных организаций отличаются);
— а также состояние шерсти (грязная, свалявшаяся шерсть, косметическая обработка приводят к снижению отметок и дисквалификации).

При экспертной оценке прикуса:
— Кошки персидской породы больше всех остальных склонны к нарушениям прикуса. Неправильный прикус, узкая, перекошенная нижняя челюсть, нехватка зубов, а также подрезанные и торчащие изо рта зубы относят к серьезным недостаткам.

Основные группы окрасов персидских кошек

На сегодняшний день признанные всеми организациями окрасы породы персидская кошка подразделяются на традиционные и окрасы колор-пойнт. Традиционные окрасы включают сплошные окрасы, и добавившиеся гораздо позднее их аналоги с белыми пятнами.

I. Сплошные окрасы:
1. Однотонные и черепаховые (от англ. «solid» — твердый, ровный цвет).
2. Дымчатые (от англ. «smoke» — дым).
3. Табби (окрасы, имеющие рисунок из полос и пятен).
4. Шиншиллы (серебристые и золотистые, с зелеными глазами и «пьютер»).

II. Окрасы с белым.

III. Колор-пойнт или гималайские, так называемые сиамские окрасы.

Все окрасы персидских кошек основаны на следующих «цветах»:

Черный (black)
Требования. Насыщенный антрацитово-черный цвет шерсти. Мочка носа у окрасов без табби черная или коричнево-черная, у окрасов с табби — кирпично-красная с черным ободком. Подушечки лап черные или коричнево-черные. Цвет глаз определяется окрасом.

Голубой (blue)
Требования. Цвет шерсти должен быть серо-голубым, хотя более светлые оттенки предпочтительнее. Мочка носа у окрасов без табби — серо-голубая, у окрасов с табби — розовая с голубым ободком. Подушечки лап — серо-голубые. Цвет глаз определяется окрасом.

Шоколадный (chocolate)
Требования. Цвет шерсти — все тона коричневого цвета, более теплые и яркие оттенки предпочтительнее. Мочка носа у окрасов без табби — кофейного цвета, у окрасов с табби-розовая с коричневым ободком. Подушечки лап — от цвета корицы до шоколадного. Цвет глаз определяется окрасом.

Лиловый (lilac)
Требования. Цвет шерсти — светло-серый с выраженным теплым розоватым оттенком. Мочка носа у окрасов без табби — лавандово-розовая, у окрасов с табби — бледно-розовая с лавандово-серым ободком. Подушечки лап — лавандово-розовые. Цвет глаз определяется окрасом. Красный (red)
Требования. Цвет шерсти — насыщенный красновато-рыжий (до кирпичного оттенка), предпочтителен как можно более яркий интенсивный оттенок. Мочка носа у окрасов без табби — розовато-красная, у окрасов с табби — розовая с красным ободком. Подушечки лап — розовые с красноватым оттенком.

Кремовый (cream)
Требования. Цвет шерсти — кремовый, более светлые и теплые оттенки предпочтительнее. Мочка носа и подушечки лап у всех окрасов — розовые. У окрасов табби ободок вокруг мочки носа — темно-розовый.

Ваш браузер не поддерживается

Улучшенный аккаунт :

  • Улучшенный аккаунт на 12 месяцев — скидка 50% продлится ещё 2 дня

Подарки для авторов, награды для работ и комментариев — скидка 50% продлится ещё 2 дня

Три шажка 4

Наградить фанфик «Три шажка»

Крутому детективу Хэнку Мальборо назначают нового напарника – третьего лучшего выпускника полицейской Академии. Город наполняется новым страшным наркотиком, пахнет пылью и дымом, а издалека доносятся джазовые мотивы.

Только что-то тут не так. У Хэнка Мальборо острый язык, у Стива Хэндрикса — хитрый взгляд. А у Шона МакКинли на столе стоит жидкокристаллический монитор.

За несколько дней до пятидесятилетия к моему столу в конторе подходит Джим Гордон – струится как более плотное облако дыма в прокуренном зале. Джим садится на стул для посетителя и, наклонившись, заговорщицки говорит:

– Шеф нашел тебе напарника.

Не то, чтобы Гордон хочет по-товарищески меня о чем-то предупредить, скорее он желает быть первым, кто слизнет сливки моего удивления и негодования. Поэтому я поднимаю брови, снова беру в руки ручку, которую отложил при его появлении, показывая, что просто сейчас вернусь к отчёту, и говорю:

– Ты мой девиз знаешь?

Гордон вопросительно прищуривается. Девизов у меня немало.

– Где залезешь, там и слезешь, – уточняю.

Разочарованный Гордон усмехается, как кисло усмехаются люди, не слизнувшие масляную розочку с вожделенного куска, встаёт.

– Моё дело предупредить.

– Спасибо, Джим, – отвечаю я, склонившись над отчётом.

Все говорят, что у Хэнка Мальборо не было напарника восемь лет. Они ошибаются. Очень долго, лет пять после смерти Гэри, шеф подбирал мне парней, но я – сломанный конь в парке аттракционов. На меня где залезаешь, там и слезаешь. После шестого парня, подавшего прошение о переводе в другой отдел, шеф успокоился. Я думал насовсем, оказалось – затаился.

В день своего пятидесятилетия я покупаю торт. Джессика из канцелярии, имеющая простые и стройные планы на мою старость, покупает бумажную гирлянду, цветные колпаки для всех и потрясающе огромные свечи в форме пятерки и ноля.

Я отстраненно наблюдаю за разрезанием торта и разлитием колы в бумажные стаканы. Пятьдесят лет для копа, для детектива, это рубеж. На нем каждый из нас останавливается, и решает, что ему делать. Возвращаться в неизведанное измерение цивильной жизни, выйдя на пенсию, или продолжать вести привычный образ жизни, становясь все слабее, все невнимательнее, все больше рискуя.

У меня нет и никогда не было семьи. Моя мать умерла три года назад в своём доме в Орегоне, я никогда не был женат и не имел детей. Я не умею смотреть телевизор, пить пиво и стричь лужайку. Я не умею ходить по супермаркетам и носить свободную хлопковую одежду. У меня даже нет любимой команды, и я не люблю бейсбол. Я не умею жить в этом измерении пенсии.

К тому же, мое тело разлагается. С каждым годом я все больше чувствую, как сила, соединяющая мои клетки, слабеет, а связи между ними истончаются. И я боюсь, что, стоит мне выйти на пенсию, как мое тело потребует внимания, и мне придется заниматься им – делать бесконечные рентгены и МРТ, а что самое страшное – узнать в конце концов, что со мной. И, может, предпринимать какие-то действия. Для меня это слишком сложно. Я не хочу этого. Я планирую оставаться на службе до тех пор, пока какая-то система не откажет, пока все само не кончится. Я планирую не обращать ни на что внимания, пока всё не кончится само. Такой план.

Понимая мое стремление, пусть и интуитивно, шеф – Шон МакКинли – ещё несколько месяцев назад начал на каждом совещании орать, что работать некому, вокруг одни идиоты, и такого прожженного копа, как Мальборо, он не отпустит на пенсию, пока обстановка в городе не наладится. Мне оставалось только милостиво согласиться. Не думаю, что наше молчаливое соглашение осталось без внимания отдела, но они тоже безупречно сыграли свою роль доверчивых статистов, таким образом разыграв спектакль при пустом зале.

И теперь мой старый товарищ по академии Шон пытается сыграть в заранее скучную и провальную игру.

– Хэнк, – говорит он, отхватывая от торта здоровый кусок, – ко мне в кабинет. У меня есть для тебя сюрприз.

Я с облегчением снимаю бумажный колпак и ставлю на стол стакан с колой. Гордон из-за кулера бросает на меня понимающий взгляд.

Мальчику не больше двадцати трех. Если сбрить бороду – десять. Модный костюм крутого копа и дорогая стрижка. Я быстро осматриваю его, и цепляюсь за нарочито скучающий взгляд. У него темные блестящие глаза, будто масляные лампы, в глубине которых плавает тусклый огонек. Осматривает меня, как смотрят приютские щенки, когда дверку клетки распахивают навстречу незнакомому человеку. Любопытство, надежда, радость. Очень достоверно, если бы не масляные огоньки на дне каждого глаза.

– Лучше бы ты мне тайскую массажистку заказал, – рявкаю я Шону, пропуская мимо ушей, как зовут мальца.

Пацан отводит взгляд и тонко улыбается какой-то непроизнесенной шутке.

– Мне не нужен напарник, – в очередной раз говорю я.

– Да мне, в сущности, похуй, – отвечает Шон, грузно усаживаясь за свой заваленный хламом стол.

Мне приходится тоже сесть, чтобы не стоять, как мальчик на ковре у начальства. “Напарник” на стуле рядом подбирается.

– Стив третий лучший студент Академии полиции Сан-Франциско за десять лет. Сирота. Мэр лично поручил его нашему участку. И если с ним что-то случится, яйца мне не оторвут, – проникновенно говорит шеф, – их просто вывернут так, что я буду вырывать гортани из ваших горячих тел. Тебе это ясно?!

Как-то Ларсон из отдела внутренних расследований сказал, что у МакКинли нет никакой специфической харизмы взрывного парня, ему просто нужно пропить фенобарбиталов.
– Мне, Хэнк, похуй, что тебе надо или не надо. Я хочу, чтобы ты следил за этим ебучим приятным молодым человеком каждую секунду. А если с него упадет хоть волос, я тебя сотру в порошок. Ты. Меня. Понял?!

Вместо ответа я поворачиваюсь к ебучему приятному молодому человеку и наблюдаю, как он расслабленно вертится на крутящемся стуле. Что-то назойливое, глубокое, раздражающе-близкое звучит в моей голове. Будто саксофон. Будто джаз.

– Фенобарбитала выпей, – советую дружелюбно, – пойдем, Саманта.

Жестом подзываю мальца к себе, и он, виновато пожав плечами в сторону шефа, вытряхивается за мной в отдел. Те уже сожрали весь торт и успели убрать со стола.

– Так как тебя зовут? – спрашиваю, проходя к своему столу со скромной горкой сувениров от женской части коллектива.

– Стив, – говорит он. – Стив Хендрикс. А вас – Хэнк Мальборо, как сигареты.

– Вижу, почему ты третий лучший в Академии, – вздыхаю. – Сядь.

Он опускается на стул для посетителей, и я медленно осматриваю отдел, обрывая устремлённые на себя взгляды. Затихшие разговоры разгораются с прежней силой, каждый знает, что долго этот щенок не продержится. Не буду утверждать, что в полиции, но точно в паре со мной.

– Я думаю, – говорит он спешно, а потом замолкает до тех пор, пока я не поднимаю голову в ожидании продолжения, – я думаю, что многому смогу у вас научиться, если, если…

Я отрешенно наблюдаю, как шевелятся его губы – блестящие и полные, звуки омывают меня, не прилипая.

– Мальборо! – рявкает Энни, секретарь. – На вызов, срочно. Наркоман выпал из окна притона.

Я обнаруживаю, что Стив держит в руках бумажную тарелку с куском моего именинного торта, и в него уже воткнута вилка. Кто уже успел причастить его плотью Христовой?

– Ну, поехали, посмотришь, на что подписался, – говорю я.

Он оставляет торт.

Я никогда не третирую несчастных, которых Шон решил испытать мною. Подколки и давление это ребячество. Человека можно расколоть одним ударом, выбрав момент, когда он будет наиболее уязвим. Когда он блюет за мусорными баком на месте массового убийства, можно просто подойти, положить руку на плечо – сочувствующе, поддерживая, почти ласково, и сказать:

И он уйдет, из полиции или отдела – неважно.

Показать всем видом, что не прикроешь его в мелком правонарушении. Встретить его со шлюхой и не смотреть в другую сторону, да мало ли. Но нагнетать обстановку ребяческими выходками – не мой стиль. Поэтому мы едем на место, я разрешаю Стиву играться с радио, и даже терплю череду песен Боуи, Тома Оделла и Помпеи.
Превращающийся в пыль город томится под крышкой смога. Окна Линкольна открыты, и я подставляю потное лицо горячему ветру. Стив сидит рядом, и я замечаю, что в третий раз вижу его сидящим, и третий раз он делает это чуть съехав по спинке и полулежа, будто смертельно уставший школьный хулиган в приемной у директора. Я подумываю приказать ему сесть ровно, но задумываюсь, не перейду ли тогда собственную границу бытового третирования.

В полицейских сводках любят утрировать. Каждое сообщение, переданное по рации – шарж на действительное положение дел. Не наркоман, не выпал, и не из притона. Тимми Колсон не был наркоманом, он вел здоровый образ жизни – пил фильтрованную воду, ел овощи и ходил в тренажерный зал. Но он продавал умирающим джанкам спиды, героин и мет. Тимми был барыгой. И из окна выпал спиной вперёд – читай, его вытолкнули. Из окна единственного хорошего дома в плохом районе притонов. Это я коротко объясняю Стиву, пока мы идём от машины к трупу, накрытому серой простыней. Там уже царит ленная монотонность, которая опускается на любое место преступления, когда первое удивление и интерес схлынули. Незаметно в солнечном залпе работают вспышки криминалистов, сонные дежурные копы записывают показания сонных свидетелей. Тимми, распластавшийся на заплеванном парапете выглядит неплохо – маленькая лужица крови под головой, модные кроссовки, золото печатки на пальце. К тому же, он единственный из присутствующих не покрыт густым конденсатом пота. Я кошусь на Стива – тот рассматривает труп с умеренным любопытством естествоиспытателя. Потом поднимает голову и смотрит в открытое окно над нами.

– Он выпал из этого окна, – говорит.

– Ох не зря ты третий лучший студент Академии, – вздыхаю.

На двери подъезда дежурит Мик Ральф, – на месте, где сейчас бы впору стоять Стиви Хендриксу, чтобы прохавать ремесло с самого низа, а не крутить ручки радио в костюме крутого детектива. Тридцатилетний Микки Ральф, конечно, дальше дежурства у двери по службе не продвинется, потому что идиот, но это другой вопрос.

– Там уже детектив Джонс, – предупреждает Микки.

– Пойдем, Стив, посмотрим на задницу детектива Джонс, – вздыхаю я.

Барбара действительно ковыряется в шкафу, оттопырив задницу. Стив рассматривает её с исследовательским интересом, изучающее оценивая.

– Джонс, блять, – приветствую я, – что ты тут делаешь?

Она выпрямляется, сдувает пушистую чёлку с влажного лба. В пыльной духоте захламленной квартирки её голубые глаза – два озера Онтарио в солнечный день, сине-зелёное марево. Я кошусь на Стива, тот уже, дичась, отвёл глаза.

– Мои птички нащебетали, что Тимми вылетел из клетки, – отвечает Джонс, параллельно обшаривая глазами комнату, пока я её не выставил.

– Дело – моё, – напоминаю. – Твоё дело – нравы, займись девочками и наркотиками… Стив.

Со скучающим видом тот перебирает предметы, сваленные в кучу на столе Тимми.
– Перчатки, Стив, – терпеливо напоминаю я.

Переполошенный Хендрикс засовывает коробок спичек, который крутил в руках, в карман, и поворачивается ко мне, хлопая глазами.

– Надень перчатки немедленно. Ты все залапаешь.

– А смысл? Тут миллионы “пальчиков”, а без автоматической системы поиска отпечатков тут и за год не разберешься.

Внутри все как-то неприятно стягивает чувство, похожее на голод. Я поворачиваюсь к Барбаре, и ловлю на её лице выражение, которое, скорее всего, зеркально отражает моё.

– Отсутствие. Автоматики. При поиске. Отпечатков. Я заменю. Тобой!

Стив вздрагивает и протягивает руку к Барбаре, которая даёт ему пару белых матерчатых перчаток.

– Ты у меня постареешь в отделе дактилоскопии, – обещаю. – Быстро на осмотр комнаты. Барбара, увидимся в конторе.

Стив исчезает на лестничной площадке – пошел клянчить резиновые перчатки у криминалистов.

– Твой старшенький? – с издевкой спрашивает Джонс.

– Нет, это пасынок моей сестры Мириам, – отвечаю.

Сестры у меня тоже нет.

Тимми жил в маленькой захламленной квартирке. Жёлтые обои в крупные вишнёвого цвета пионы, продавленная мебель, крышка стола в подпалинах от сигарет и чайников, которые с огня переставляли сразу на стол. Крошечный книжный шкаф забит под завязку, книги сложены в шаткую конструкцию на нем и внушительным холмом под ним так, что не видно нижней полки. Я склоняюсь над этим холмом, рассматриваю обложки: Достоевский, Кен Кизи, Сюзан Коллинз, Уильям Гибсон и Брюс Стерлинг. Я вздрагиваю.

– А я не люблю читать, – говорит Стив из-за моего плеча.

Я пропускаю это мимо ушей. Присаживаюсь возле книжного холма, крякнув, и всматриваюсь. Все книги равны, но среди этих есть та, которая равнее. Достаточно толстая, в твердой обложке, классика, которую никто не решит почитать. Я протягиваю руку и безошибочно выбираю том Аллана Эдгара По. Бумажный блок выдолблен, как кокос, а в нём лежит увесистый зиплок с таблетками.

– Это наркотики, – говорит Стив.

Да ты третий лучший студент Академии за десять лет.

– Похоже на аспирин, – говорит из-за моего плеча Джонс.

– Джонс, исчезни, – советую. – Хендрикс, позови криминалистов, я хочу получить фото этого дерьма как можно скорее.

Он приводит патологоанатома. Мы с Ленноксом обмениваемся понимающими взглядами, я прошу его позвать фотографа. Тот щёлкает полароидом, и я получаю мутную ламповую фотографию таблеток в пакете. Нахожу мятое прижизненное фото Тимми и протягиваю Стиву.

– Езжай в отель, спроси, какой номер он снимал у них, обыщи там всё. В перчатках.

– Понял, – вытягивается по струнке Стив. – А какой отель?

– Тот, чьи спички ты. Положил. В. Карман.

Когда он уходит, я поворачиваюсь к Джонс, которая продолжает рыскать в комнате Тимми.

– Он третий лучший студент Академии полиции за последние десять лет, – объясняю. – Пошла вон.

– Боже, храни Америку, – отвечает Барбара.

С фото таблеток я отправляюсь к осведомителям и просто дурачкам, сидящим у меня на крючке. Среди них барыги, недобросовестные аптекари и просто отцы семейств, любящие побаловать себя граммом-другим дерьма. Удача улыбается мне на втором же осведомителе – Гашишный Пит узнает и наркотики, и про Тимми знает. Что, мол, тот, подвизался толкать товар какого-то чувака с усами.

Я смотрю на часы, другой рукой прижав Пита к забору.

– 1987 год на дворе, 80 процентов мужиков с усами.

– Ну, не повезло тебе, мужик, – хрипло смеётся Пит.

Усатый завез на район новую наркоту, дарящую неземной кайф, вызывающую моментальное привыкание и убивающую со скоростью звука.

– Пит, ты понимаешь, что её нельзя пробовать?

– Не зря же я Гашишный Пит, – разводит тот руками.

По дороге в отель я покупаю себе хороший гамбургер из сочной деревенской говядины и большую колу, вспоминая роман Кинга 11.04.83. Примерно в это же время на Стива, лениво проводящего обыск в отельном номере, нападает неизвестный с усами. Стив пускается в погоню, устраивает пальбу в лобби отеля, и отстреливает хостес ухо. Так что когда я прибываю на место, доедая свой гамбургер, там уже полно криминалистов, копов и скорых. Стив сидит на ступеньках, прижав к лицу окровавленные руки, его колотит крупная дрожь. О произошедшем мне рассказывает Мартинсон, посмеиваясь и бесконечно трогая свою эспаньолку. Сигнальные огни скорой поочередно обливают его лицо красным и синим. В воздухе разносятся запахи вечера в Сан-Франциско – дым, река, жареная пища. Движение вокруг отеля парализовано, вдавливают клаксоны свирепые водители. Мартинс вдохновленно расписывает про хостес и ухо.

– Ну, он же третий лучший студент Академии полиции за десять лет, – говорю на это все я.

Подхожу к напарнику и останавливаюсь перед ним. Головы он не поднимает, лоб испачкан в бурое. Ни я, ни он не произносим слова. Из здания отеля выходит Маркес и просит Хендрикса к телефону. Я приказываю остаться на месте и сам прохожу в лобби – за стойкой хостес криминалисты фотографируют следы крови и кровавые отпечатки обуви. Трубку отельного телефона я беру, уже понимая, кто там.

– Хендрикс? – картаво спрашивает трубка голосом Ларсона из отдела внутренних расследований.

– Я догадывался, – мрачно говорит Ларсон. – Сейчас вези его домой, утром к восьми ко мне на допрос. Оба.

– А я тут при чем?

– При том, что ты долбоёб. Бывай.

Трубка принимается часто зудеть гудками.

В машине Стив складывается в ракушку на сидении рядом с водителем. Его голова зажата между коленей. И я не знал, что нечто настолько огромное – под сто кило и шесть футов росту может так компактно складываться. Он не проронил ни слова с тех пор, как я увидел его сидящим на ступеньках “Сансет Бульвар”. Из приемника издевкой доносится одна из главных песен Адель, а город пахнет протухшей рыбой. Световые кляксы фонарей освещают салон, преломляют тени то так, то этак с периодичностью в несколько секунд. Полоса дороги уносится во тьму, и каждый раз та оказывается неполной. Исходя из личного дела, Стив живет в бараках на острове Трежер, в не самом лучшем районе. И более того – в одном из худших. К тому же, мне приходится ехать по Оклендскому мосту, на который с залива принесло густой, как творожная масса, туман. Я ползу в белом мареве, ориентируясь на задние габариты пробирающегося впереди Хюндая. Стив не двигается, зажав голову между коленей. Когда мы выбираемся из тумана на освещенную, как свадебный торт, развязку на Йерба-Буэна, я смотрю на него внимательно – только согбенная спина в модном коповьем костюме, взъерошенный затылок и участок детской шеи, покрытой нежным пушком, с выступающим из-под воротника рубашки позвонком.
Когда я подвожу машину к длинному голубому бараку напротив пожарной части, он не шевелится. Выглядит барак неплохо – наподобие придорожных мотелей, которые можно встретить в Орегоне в огромный количествах. Вход в каждую квартиру с улицы, расчерченные белой краской парковочные места, жестяной навес, автомат с газировкой.

– Приехали, на выход, – окликаю я, смотря перед собой на парковку и начинающийся за ней бетонный пирс, ведущий прямо к заливу.

Стив вздрагивает. Он пытается что-то сказать, но механизм заедает. Ему приходится откашляться.

– Я хуйни натворил, – говорит наконец.

Я сжимаю руль. Я смотрю, как в соленом ветру качаются лапы пальм. Чем дальше от Санфера, тем больше пробиваются Оклендские радиостанции прямиком из шестидесятых – “Битлз” и “Кинкс” на расстоянии джингла друг от друга. Сейчас самое время очень ласково положить ему руку на закаменевшее плечо, сжать его, и проникновенно сказать: “Уходи”. И раз и навсегда избавиться от третьего лучшего студента Академии полиции за последние десять лет. Поставить собственный рекорд. Я продолжаю сжимать руль.

Что ещё я могу сказать?

“Всё хорошо”? Да нет, все очень плохо. Дела хуже некуда. Внутренние расследования кости на кости не оставят.

“Ничего страшного”? Да нет, все страшновато. Он девчонке ухо отстрелил.
Я с трудом отрываю руку от руля. Вторая же начинает сжимать его в два раза сильнее согласно закону сохранения энергии. Скрипит кожаная обшивка.

Я легко опускаю руку на незащищенный участок его шеи, он мелко вздрагивает. Шея действительно каменная. И лихорадочно горячая.

– Но ты всё исправишь.

Где-то там, между коленей, он пытается кивнуть, но деревянные мышцы не слушаются. Когда я убираю руку, он понемногу распрямляется и с трудом выбирается из машины. Когда он идет от машины к облупленной двери под номером двадцать девять, желтый фонарь вырывает из темноты его ссутуленный силуэт и рафаэлевский профиль. Я сжимаю переносицу, мелко тряся головой.

Путь назад я проделываю в глубоком молчании. Молчу я, молчит радио, молчит даже черный, как деготь, залив.

Так я теряю свой шанс.

Всю ночь мне снится, что я ворочаюсь, а у меня под боком бесконечно перетекает громада горячих мышц, мешая устроиться поудобнее. Утром оказывается, что я всю ночь проспал в одной позе.

Малец заходит в кабинет Ларсона ровно в восемь, а в девять тридцать мне приходится сказать МакКинли, что Хендриксон уже полтора часа на допросе. Тот, недобро глянув на меня, устремляется прочь по этажам и коридорам. Я волочусь следом. В кабинете Ларсона шеф принимается верещать, как резанная свинья, и его высокий резкий голос приводит в волнение весь отдел. Спустя несколько минут он выволакивает Хендрикса за шиворот, напоследок повторяя какую-то ранее произнесенную сентенцию:

– Пока я жив, слышишь, пока я жив.

Меня на допрос уже не ждут, потому что МакКинли выбивает право решать подобные вопросы внутри отдела пока он жив. Он принимается орать, как чумной, уже на Хендрикса и меня заодно у себя в кабинете. Белый, как полотно, малец просто слушает его, сидя ровно на стуле.

– В патрульные! – завывает шеф.

– МакКинли, – начинаю я разумно, – послушай, при чем тут я?

– Ты? – взвивается тот, и взмывает над столом, сотрясая воздух своим животищем. – Ты, чертов сукин сын, на что был поставлен? Следить за юнцом. А ты что сделал?

Он достает отчет, написанный острым нечитабельным почерком Ларсона из внутренних расследований, и потрясая им надо мной.

– Ты предложил разделиться! У него первый день на службе! Ты должен был следить, чтобы на него не нападали из-за спины, и чтобы он не доставал оружие без надобности. Ты чертов дегенерат, Мальборо. В патрульные!

При слове “патрульные” Стив взвивается и светлеет лицом, как щенок, которому показали поводок. Рад, что ему не дают пинка на улицу, дурачок. Видимо, во внутренних расследованиях его обработали так, что мама не горюй. Я глазами приказываю сидеть на жопе ровно, но ему похер.

– Я тебе не нянька, – начинаю убедительно, потому что перекричать МакКинли дело пустое.

– Регулировщики! – орёт тот. – Регулировщики!!

Я сразу отступаю. Если шефу под хвост попала вожжа из отдела внутренних расследований, эта масса становится неуправляемой.

– Все, беру патрульных, – пасую я.

Шон тотчас сдувается и падает на свой скрипучий стул. Смотрит на меня так, будто я его очень сильно разочаровал.

– Получите новую форму и освободите столы. Бывай.

Я указываю мальцу на дверь, и, когда он выходит, говорю:

– Я не вполне понимаю твои мотивы, Шон.

– Я тоже твои хуевато понимаю. Когда у моей малой умирает пёс, я беру ей нового щенка.

После визга, у него на губах осела слюна. Он стирает её тыльной стороной руки.

– Я покупаю тебе новых щенков, а ты ведешь себя, как еблан. Бери, дрессируй. Чего тебе, блять, надо?

Я перевожу взгляд на стену за Шоном. Там его дипломы, медали, карта города и старые фото. Одно из них, наряду с фото его дочерей и родителей, – два белобрысых пацана в джинсовых комбинезонах обнимают друг друга за плечи на фоне одноэтажного дома в народном викторианском стиле.

– Я крайне благодарен, что ты сравнил Гэри с псом, но мне похуй на советы человека, который за десять лет не обменялся и десятком слов с братом, который находится в том же здании по девять часов в сутки. Шон, – я тяжело выпускаю воздух через нос, – Бывай.

Всю речь я произношу из открытой двери, поэтому, когда я ее закрываю и поворачиваюсь к конторе, тем приходится спешно возвращаться к делам.

Стиву еще не успели выделить стол, поэтому он просто наблюдает, как я собираю вещи. Я ничего не сортирую и не откладываю – просто сгребаю в большую картонную коробку. Джессика из канцелярии не утрачивает надежд на мою старость, приближается кошачьей походкой, а потом заговорщицки произносит:

– Сказал твой стол никому не занимать.

Я смотрю на нее молча, потом перевожу взгляд на Стива, ковыряющего ногтем царапину на крышке. Тот, будто почувствовав, поднимает голову. Я поднимаю брови:

Засим мы откланиваемся и переходим в распоряжение Саманты Дуглас, шефа полиции 37 участка Сан-Франциско, которая поручает выдать нам форму и ключи от железных шкафчиков в раздевалке. Я замечаю, что этот ящик идеально вмещает мою картонную коробку с вещами из отдела криминала. Вот она, унификация полиции, о которой так долго зудел мэр.

Новая черная форма обтягивает Стива так, что на груди идет брыжами. Он очень аккуратно дышит, чтобы пуговицы не брызнули в разные стороны. Цокнув языком, я стягиваю через голову привычную моему дряхлому телу поло. Стоящая в дверях Саманта Дуглас неодобрительно качает головой. В ответ я звонко хлопаю себя по выдающемуся животу. Она уходит.

– Знаешь, что я тебе скажу, Стиви, в связи со сложившейся ситуацией? – говорю я, натягивая слишком широкие форменные брюки.

Стив отрицательно качает головой, смотря на меня с низкой скамеечки. Его восточные глаза полыхают огнем, выжигая всё масло лампад.

– Пойдём-ка въебем по сочному бургеру.

Сочная рубленая котлета из свинины и говядины на пышной пшеничной булочке. Хрустящие листья салата, истекающий соком помидорный слайс, ядреная горчица и техасский соус. Красные виниловые сидения диванов, выложенные плиткой столы, алые лампы, тускло светящиеся низко над столами, неоновая надпись “Пиво” над стойкой, аркадный автомат, запах скисшего пива и туалета, влажный прокуренный воздух, липкие следы на столешнице, отсыревшие салфетки. Постеры “Шокин Блу” и Гарри Мура, полка с дешевыми открытками “Виды Сан-Франциско”, лязгающий кассовый аппарат.

Под изучающим взглядом масляных лампад Стива я вонзаю зубы в бургер в забегаловке на Ринголд-стрит. Он сидит на краю дивана, будто готовится в любой момент встать и съебаться. Смотрит осуждающе.

– Стиви, – говорю я, – раз уж мы влетели в эту задницу, то, будь добр, расслабься и получай удовольствие.

– Я не хочу удовольствие. Я хочу патрулировать и бороться с преступностью. И найти усатого.

Я вдумчиво пережевываю бургер, изучая его лицо. Под моим взглядом он тушуется и утыкается в стол.

– Я его запомнил, усатого. Сможем поймать его прямо на улице.

– От дела нас отстранили, – пожимаю плечами я. – И наша работа – патрулировать.

– Кажется эта миссис, – он кивает куда-то в сторону, имея в виду Саманту Дуглас, начальника 37-го участка, – очень недвусмысленно намекнула, что мы принадлежим самим себе.

Какой назойливый неугомонный шкодливый третий лучший идиот Академии полиции за последние тысячу лет.

– Это я принадлежу себе. И я ем бургер. А ты принадлежишь мне до выяснения обстоятельств. Так что возьми себе пожрать и не доставай меня.

Он мрачно кивает, уставившись в стену. Апельсиновый луч закатного солнца впечатывается ему поцелуем под скулу. Я улыбаюсь.

Солнце заходит за горизонт. Я ем пиццу и читаю книгу. Стив смотрит. Поздней ночью синяя неоновая вывеска эпилептически мигает за окном. Я ем пирог с черникой и листаю отчеты криминалистов. Стив смотрит. Ранний ледяной сноп солнечных лучей слепит и греет лицо с одной стороны. Я пью кофе и смотрю на Стива. Тот куняет над меню. Обеденная истома, вокруг шумно и людно, кто-то цепляет задницей за плечо, кто-то роняет стакан с колой. Стив подхватывает на лету. Я ем бургер.

Мэри за стойкой сменяет Клару, Элис – Джоанну, а Меридит уходит в декретный отпуск.

День превращается в ночь, ночь – в день. Июль становится августом, лето – осенью. Осень тянется к финалу.

Закатный луч спускается желтоватым бликом на скулу Стива и целует мазком. Я сжимаю кружку кофе. На дне масляных лампад плавает по тлеющему фитильку. Стив облизывает пальцы, я слежу за его губами. Змеи тугими кольцами скручиваются у меня в животе. Взгляда я не отвожу ни пока он ест, ни когда замечает мой взгляд и замирает под ним, как олень в свете фар. Бемби.

Я научил его зачитывать права и обыскивать подозреваемого, научил правильно надевать наручники – чтобы без гематом и попыток побега. Я научил его сажать подозреваемого в машину, заполнять отчеты и правильно чистить оружие. Я научил его приближаться к проституткам так, чтобы они не разбегались, если тебе нужно их опросить. Я открыл способ размягчать сердца официанток и хостес дешёвых отелей, продавщиц ночных магазинчиков и дам из канцелярии 37-го участка. Просто нужно идти на них, прикрывшись щитом из улыбки Стива – зубастой, всегда искренней, и захватывающей все его лицо – от персидских глаз до кончика загорелого носа.

Мне стоило избавиться от него ещё в ту ночь, когда он отстрелил девчонке ухо. И уж точно мне стоило избавиться от него, когда Саманта Дуглас, шеф 37-го участка, предложила перевести Стива из пеших патрульных в велосипедные, а мою престарелую жопу усадить в патрульную машину. Когда я обернулся к нему, стоящему за моей спиной, чтобы посоветоваться, то не встретил того, чего больше всего боялся и отчасти на что надеялся – на его лице не было щенячьего выражения, которое бы значило, что он не хочет, чтобы я его бросал одного. Стив всеми мышцами лица молча кричал: “Ты чо, ты чо?”.

А потом мы шли по коридору, и он горячо шептал мне в ухо:

– Нам нельзя разделяться, мы должны поймать усатого и вернуться в отдел.

Нужно было его бросить.

Испытывать сексуальное влечение разного характера – не трагедия. Эту простую сентенцию я заставил себя понять ещё в юности, когда передо мной стал выбор – игнорировать себя, ненавидеть или принять. Я выбрал последнее, и не пожалел ни разу в жизни. Я научился отмечать наличие сексуального желания, а не поддаваться ему. Зачастую коллеги слышали от меня только: “Агааа” вместо присвиста или шлепка по заднице какой-то привлекательной девчонки. И отношение это слово имело скорее ко мне, чем к ней. А уж в адрес мужчин я вообще не высказываюсь.

Смутное ощущение сексуального влечения, которое я почувствовал вблизи Стива, я с лёгкостью игнорировал, как игнорируешь его, когда сидишь в стрип-баре в ожидании стукача. Тело реагирует, но ты просто говоришь ему: “Эй, мы же на работе”, и все – округлые формы и гладкая кожа становятся декорациями, а тепло внизу живота – естественной реакцией тела. Ни задница, ни рафаэлевский профиль, ни темные лампады глаз Стива в декорации превращаться не спешили. И даже наоборот, с каждым днём они набирали веса и доставляли мне все больше неудобств. И, наверное, самой большой моей ошибкой было не то, что я не избавился от него, а то, что я разрешил себе перестать бороться, позволил глазеть с условием, что не стану предпринимать никаких действий. Это всегда работало с гневом, я так спасся после смерти Гэри. Я сказал себе: пропусти эту ярость через себя, и пусть утекает дальше.

Разрешить течь в своих венах вожделению было очень. Хуёвой. Идеей.

В перспективе. Сейчас-то я об этом не думаю, я, размякший, с каждым днем теряющий способность неподвижно наблюдать и вынужденный сжимать руки в кулаки в карманах.

К примеру, внутренняя часть его бедер. Из-за его привычки сидеть, съехав по спинке, полулежа, я имею счастье наблюдать его раздвинутые округлые бедра. Это просто ебаный пиздец. Он думает, что я сержусь из-за его невоспитанности, но дело не в ней. Просто я прошел путь от простого отмечания: ну, вот опять эти бедра, к пассивному их разглядыванию, и дальше, к мысли о том, что на одно из них можно положить руку. Вот это уже пиздец. И я не могу никак ему объяснить, что если он продолжит так делать, – растекаться по обивке пассажирского сидения – то однажды я, очень устав, потеряю бдительность, и перепутаю реальность и мир фантазии, и положу ладонь ему на внутреннюю сторону бедра и проверю, так ли она идеально ложится в ладонь, как кажется. И мы будем ехать в ночи под лимонными фонарями, тени будут удлиняться и пропадать, одной рукой я буду держать руль, другой ощупывать шов на его брюках, а мир… мир не станет прежним.

Я сижу на вырванном из семейного хэтчбека Киа сидении на крыше бывшего офиса Цукерберга. Вокруг полно бутылок из-под газировки и обрывков журнала “Роллин Стоунз”, значит, тусовались не наркоманы, а подростки. Делаю вид, что читаю захватанный экземпляр “Города и города” Мьевиля, а на самом деле наблюдаю, как за Стива садится солнце. Он лежит в десяти шагах передо мной на бетонном парапете и то ли спит, то ли плавает в прострации. Лежит ровно на уровне моих глаз, а солнце опускается в его солнечное сплетение. Грудь то поднимается, то опускается, напрягаются мышцы живота. Я, сидящий с бутылкой пива в руке, не сняв формы патрульного, кажусь себе извращенцем в подпольном стриптиз-баре, наблюдающем представление.

Невнятным бормотанием он даёт понять, что слышит меня.

– Каким хреном ты оказался на хорошем счету у мэра?

Трогательный в своей наивной заурядности профиль Стива исчезает. Он поворачивается ко мне в анфас, и мне приходится приложить усилия, чтобы перестать воспринимать его как горную гряду, за которую садится алое осеннее солнце. Лицо у него без привычного налёта придурковатости. Я его таким вижу в редкие минуты, когда он засыпает в машине по пути домой.

– Тебе не понравится, – говорит. – Обещаешь, что не будешь меня пиздить?

Я киваю. Стив поворачивается на бок и подпирает голову рукой. Теперь солнце садится за изгиб его талии и округлость бедра.

– Парни сразу мне сказали, что Академию я не закончу, пока не пройду через руки ректора. Все там знали, какие ему нравятся, и я подходил норм.

Я медленно отпиваю из бутылки.

– И правда, последние месяцы перед выпуском, и тут начинается – незачеты за незачетами, я на грани вылета, меня вызывают к ректору.

Он поправляет волосы, зачесывает пальцами назад, приглаживает с боков, пальцы беглые и нервные.

– Рассказывал, где я не прав и все такое. А потом, – он вытирает рот тыльной стороной руки, – потом погладил мою мошонку внутренней частью ладони. И отскочил. Как ни в чем не бывало назначил следующую встречу. Я уточнил, не показалось ли, что он приласкал мой член. Спросил игриво, он подтвердил.

Я снимаю солнцезащитные очки, за которыми прятался, и засовываю в карман форменной рубашки. Стив замечает, что попадаю в карман я не с первого раза, и лицо его становится ещё более тусклым, кадык ходит вверх-вниз.

– Я пришел. И тут уж я взял его за яйца, да так, что… как там говорил МакКинли? Ему оставалось только орать и грызть глотки. Парни из криминалистического дали мне этот… компактный диктофон для записи допросов. И я ему прокрутил запись, где он говорит, что за член меня трогал. Ну, а… Тейлор, ты знаешь… брат мэра. Так что за яйца я подержал их обоих.

Я ставлю пустую пивную бутылку на замусоренный пол, долго провожаю её взглядом, прежде чем снова посмотреть на Стива. Чувство, похоже на сильную тошноту, сдавливает желудок. Только тошнит меня не от выпитого. От себя?

– Хэнк, – Стив садится на парапете, закрывает собой остатки солнца, – мне не нравится твоё лицо. Давай, если ты будешь меня пиздить, то скажи просто сейчас, я просто прыгну на вон ту пристройку, а потом на вертолётную площадку, и сбегу.

– Я учился с ним на одном курсе, – выдавливаю я из себя.

Стив успокаивается. Приглаживает виски еще раз, и опускает, наконец, руки.
– Соболезную, – пытается иронизировать.

Его плечи ссутулены, он рассматривает свои ногти, будто школьник перед директором.

– То есть, ты мог попросить у мэра все, что захочешь из того, что находится в его власти, а попросил… стать копом? В криминальном отделе самого криминального района? – поддеваю я. – Чтобы обосраться в первый же день, и вернуться к тому, с чего начинают все выпускники? Ну, ты и дурак, Стиви!

Слова выплескиваются из меня судорожными толчками. Я не могу пошевелиться. Ужас сковал моё тело, челюсти сжимаются, я проталкиваю между ними слова. Смущенный и будто облитый ледяной водой Стив неуютно передергивает плечами на своём парапете.

Вот, вот что происходит, когда ты себя не контролируешь. Ты, старый вонючий козел, “потрогал за мошонку внутренней стороной ладони”, пытался принудить этого дурного ничего не понимающего мальца. Вот как это выглядит со стороны. Омерзительно. Это выглядит омерзительно. Я смотрю на свою руку – широкие пальцы, коротко обрезанные, но нуждающиеся в чистке ногти, мозоли от руля, широкая ладонь, волосы на тыльной стороне. Когда я представляю, что она может потянуться и погладить его мошонку через форменные брюки, мое тело прошивает дрожь ужаса. Будто со стороны я наблюдаю, как рука поднимается и прижимается к моему рту. Паралич становится полным. Я не могу пошевелиться.

– Хэнк, я… если бы… – что-то бубнит на заднем плане Стиви, но мне не хватает оперативной памяти, чтобы вдумываться. – Я не был бы… Я хотел сказать, что если бы… Я…

– Чего? – выталкиваю я сквозь судорожно сжатые зубы, наверное, излишне резко.

Стив замирает на парапете, как олень в свете фар. Снова. Облизывает губы. Я не смотрю, я фокусируюсь на его расширенных масляных глазах. Его взгляд мечется по крыше, находит меня, а потом ускользает совсем. Лишенным грации тяжелым движением Стив перебрасывает ноги на другую сторону парапета и спрыгивает вниз. Я знаю, там пристройка. Раздается глухой звук удара ботинок о битум.

Я замечаю, что солнце совсем исчезло.

Стив возвращается примерно через полчаса. Входит через черный ход, с помощью которого мы сюда и попали, и садится рядом со мной на синтетическое сидение Киа. Протягивает уже открытую бутылку пива. Судя по звону в бумажном пакете, он взял еще несколько. Я чувствую, что он прижимается ко мне локтем, бедром и коленом. Я ничего не могу возразить – это тесное продавленное сидение. Я отпиваю пива из бутылки, я почти успокоился, и выгорел. Наверное, сегодня я не смогу эмоционировать при любом раскладе.

– Я был у той девушки, – говорит Стив.

Он указывает на своё ухо виновато. Ах, у той девушки, которой ты ухо отстрелил, ясно.

– Это может быть расценено как давление на жертву, – поднимаю бровь.

– Я ходил узнать как она и извиниться.

Уже почти совсем стемнело, и, повернувшись, я почти не вижу лица Стива, только белое пятно с темными провалами глаз и рта.

– Злая она, как чёрт, – качает головой. – А мы все еще не нашли усатого.

Я устало откидываюсь на сидении. Стив тотчас следует за мной, прижимаясь локтем к локтю, восстанавливая единственный контакт, который мне удалось разорвать.

– Мы продолжим искать. Мы делаем все, что можем. А можем мы немного. Давай делать все, что от нас зависит, и посмотрим на результаты?

Я смотрю перед собой, как над жилыми кварталами Сан-Франциско разгорается электрический свет. Стив смотрит на меня, я чувствую, как он ждет еще обещаний, чтобы успокоиться. Но я молчу. Сегодня мне больше нечего сказать.

Мы обошли каждого барыгу, наркомана, проститутку и рекетира в районе. Гашишный Пит заявил, что в юности рисовал туристов на пирсе и нарисовал портрет Усатого. Пит забыл упомянуть, что на пирсе он промышлял шаржами, но Стив, поразглядывав рисунок так и эдак, признал схожесть. Тем не менее, на Усатого никто не указывал, были явные следы узнавания на лицах, но никто и слова не проронил. Тогда мы обошли каждый мотель, кафе, закусочную, клуб и притон в районе, и официантки, стриптизерши и уборщики узнавали его, узнавали, узнавали. Мы даже узнали имя – Джей Би. Я отправил с этой информацией в контору к МакКинли Стива, но тот вернулся не солоно хлебавши – никто из детективов шарж не распознал, а имя ни к чему не привело. Стив даже ходил к криминалистам составлять фоторобот Усатого, просидел у них несколько дней, возясь в проектором и карточками, но вышел какой-то усатый плоскомордый гуманоид.

– Вот бы прогнать его через систему распознавания лиц, – говорит он, рассматривая получившийся портрет. – Компьютерную.

Мы сидим в общей комнате для патрульных 37-го участка, и компанию нам составляет пара бывалых и уже порядком уставших патрульных. Когда он это ляпает, я встречаюсь взглядом с Томми Ли, пожилым копом со шрамом через все лицо. Я читаю на нем выражение непонимания и даже страха. Я хочу протянуть руку и дать Стиву такого леща, чтобы у него захрустели шейные позвонки. Меня останавливает только инстинкт не прикасаться вовсе и слабо трепыхающееся понимание, что он не понимает, что говорит. Ему всего двадцать с хвостиком лет.

– Ну, что же, – выдавливаю из себя я под взглядами коллег, – Саманта, вот починишь таймлайн, решишь проблему Глобального компьютерного сбоя, вылечишь Паутину, и тогда вернемся к этому разговору. До ужина успеешь?

Томми Ли и Джон Доусон смеются только из уважения ко мне. Я знаю, у всех нас на лицах застыло страшное выражение.

– Хэнк, – говорит Стив.
Времени, наверное, без чего-то два ночи. Мы сидим в бургерной на Ринглод-стрит, Джесалин, новая официантка, уносит пустые бокалы пива и приносит полные. Столик крошечный, потому что мы пришли сюда в разгар пятничного наплыва, и оставался только он и ещё один у туалета. Мы сидим, навалившись на столешницу локтями, из-за чего между нами не так уж много места. Мне приходится прятать ноги под стул, чтобы не сталкиваться под столом со Стивом.

– Хэнк, – говорит Стив. – Давай проиграем в “Засмеялся – проиграл”.

На определенных стадиях опьянения он теряет способность не улыбаться. Тогда у него меняется дикция, потому что при произнесении слов рот все равно растягивается в улыбке, а его уголки тянутся вверх. Желание поцеловать его превращается в дискомфорт. Что-то тянет за жилы от горла к желудку и вниз, в пах.

– Я буду паясничать и корчить рожи, а ты – стараться не засмеяться.

– А что будет, если я засмеюсь?

– Ты проиграешь, – тусклые огни плавают в темном масле.

– А что с этого будешь иметь ты?

– То, что ты проиграл.

– Саманта, детка, ты очень выгодная девчонка. Тебе нужно очень немного.

Стив смеётся и роняет голову на грудь. Я неподвижно отмечаю желание потрепать его по голове и дорогой стрижке.

– Очень немного, – сонно ворчит он, – и пинту пива.

Люди всегда смеются в его присутствии. Смеются проститутки, потерпевшие и задержанные. Он щедро одаривает их шутками пока составляет протоколы, записывает показания, покупает кофе в “Старбакс”, шерстит картотеку и набивает на старой “Хэлде” отчёты. Только над его шутками смеётся патрульный Ильде Альварес, хмурый детина из пешего патруля. Я с некоторым недоумением размышляю, как в одном отделе сошлись два таких здоровенных лося под шесть футов ростом и под центнер весом, один из которых городской денди, а второй – сын мексиканских иммигрантов с криминальным прошлым. Я не смеюсь никогда, и вряд ли смогу объяснить Стиву, что в этом мире было три человека, над шутками которых я смеялся – Эрик Андре, Стивен Фрай и мой напарник Гэри. Все трое мертвы, и никакого желания смеяться у меня уже давно нет. Он смеётся очень часто – искренне и весело, зло и фальшиво, издевательски и ядовито. Смеётся и смеётся, приглаживая бороду.

Он проник в мой дом и до хруста сжимал мою кошку.

– Тебе нельзя держать кошку, тебя никогда не бывает дома, – говорит он, держа кошку, как держат младенцев, и как ненавидят, когда их так держат, кошки.

Я живу между бараком Стива на острове и 37-м участком, поэтому он считает хорошим тоном утром забирать меня на работу. Мой Линкольн наблюдает за этим с лёгким недоумением. Порой мне удается выйти ещё до того, как он принимается трубно дудеть клаксоном пикапа, но когда я опаздываю, он норовит просочиться в квартиру и трогать вещи и кошку.

– Кошке нормально, – говорю я. – У нее есть дверца, она уходит и приходит, когда хочет.

– Так ты уличная девочка? – сюсюкает с кошкой Стив. – Если тебя задержат, говори, что ты знакомая офицера Стива. А как её зовут?

Я как раз пристёгиваю к поясу кобуру, готовясь выходить, и мой ответ, видимо, обретает дополнительную комичность.

– Серебряночка, – тянет медово-шероховатым голосом Стив, от чего мне приходится сжать пистолет в кобуре посильнее.

– Крестницы назвали её и подарили, – ворчу я.

Стив тем временем берет кошку, как берут маленьких детей, готовясь поставить “столбиком” и принимается звонко чмокать.

– Да ёб твою мать, – говорю я тихо, а потом максимально громко. – Да ёб твою мать, Стив, поставь кошку и поехали уже на блядскую работу.

Освобожденная кошка с облегчением улепетывает. Всю дорогу до пикапа я слышу сзади дробный топот стокилограммового лося, делающего вид, что он оленёнок.

– Хэнк, прости, я не думал, что наша с Серебряночкой взаимная симпатия выведет тебя из себя. Я обещаю не позже десяти она будет дома…

Так или иначе, к декабрю Саманта Дуглас повышает нас до автомобильного патруля, Стив получает возможность вволю крутить ручки радиоприемника, а я с комфортом пить кофе на пассажирском сидении. Думаю, свою роль сыграло то, что, обкатывая на Стиве техники задержания и преследования, я подчистил мелкую шушеру у Саманты на участке.

В этой машине он спрашивает у меня, облизывая губы от крошек чипсов:

– Хэнк, это странно, но… сколько тебе лет? Я знаю, что в день, когда я пришел в отдел, у тебя был День рождения, но я не знаю, сколько лет тебе тогда исполнилось.

Я игнорирую его язык по возможности.

– А скажи мне, пидор ты тупой, почему ты не охмурил миссис До из канцелярии и не посмотрел в моем личном деле?

– Ну, не знаю, – Стив всем лицом погружается в пачку “Читос”, – может, потому что ты бы отпиздил меня за такое?

В последние годы я стал не особо общительным, поэтому в новом участке Стив изобрел какую-то художественную действительность, в которой он славный растяпа, а я его пизжу за каждую оплошность. Да так увлекся, что забыл, что я до него пальцем не дотронулся с той ночи, когда он отстрелил хостес ухо. И то чтобы утешить.

– Ну, вот займись этим, потом скажешь мне, что узнал.

– Скука, – отвечает Стив, облизывая два пальца в крошках чипсов, – ты же знаешь, мне это как два пальца. Скажи сейчас.

И, я думал, либидо должно в этом возрасте уже затихать, а не становиться неконтролируемым.

Он замирает с двумя пальцами, засунутыми в рот по самое основание. Я замираю тоже. Сейчас бы выйти из машины насовсем, но, кажется, у меня стояк.

– Ого, – говорит Стив.

Он достает изо рта пальцы, за ними тянется ниточка слюны.

– Блядская ты хуйня, Стив, иди вымой руки и проветри салон.

– Я думал меньше, – успокаивающе говорит Стив. – Ты хорошо выглядишь.

Я смеюсь. Сначала потихоньку, а потом меня разбирает хохот, и я громогласно сотрясаюсь, согнувшись на пассажирском сидении.

– Это, вообще-то, не шутка, – ворчит Стив.

В первую неделю декабря ко мне в выходной прилетает Стив. В кафе с южной стороны Бишоп-стрит продавщица сказала, что похожий на Усатого человек несколько дней назад брал у нее коробку циннабонов. Стив расхохотался, а потом грустно заткнулся, осматривая сельский интерьер в стиле пятидесятых, и понимая, что среди плиссированных штор, гортензий в крошечных вазочках и выпечки ему придется провести не один день.

Я выбиваю у Саманты Дуглас отгулы для себя и Стива, и мы в гражданском оседаем за столиком в глубине зала кафе “Пёрл”. Дни текут мимо вереницей маковых рулетов и кофейных чашек. Стив околдовывает всех продавщиц – от мала до велика, и, скучая, шуршит делами, которые я приношу из канцелярии 37-го участка. Декабрь неотвратимо вступает в свои права – холодает, туманы становятся плотными и ледяными. Когда ночью Стив высаживает меня у моего дома и выруливает на шоссе в сторону Оклендского моста, я всегда нервничаю, когда представляю, как он пробирается сквозь творожную массу тумана, сбросив скорость до нескольких миль в час. Или не сбросив?

Усатый приходит за своими циннабонами в час, когда приличные пушеры, дилеры и поставщики спят, мучаются похмельем и трогают своих женщин под простынями. Я обычно сижу в полоборота к двери, зато Стив всегда лицом, потому что он носитель образа Усатого в голове. Он и говорит тихо:

Я сразу все понимаю. Плотный человек в кожаной куртке стоит у прилавка. Стив приподнимается над стулом, но я ловлю его за руку и сажаю назад, прижимаю пальцы к столешнице. Адреналин позволяет мне не обращать на это всё внимания. Официантка, Элис, замечает наше странное поведение, и тоже понимает, что произошло то, ради чего мы тут отирались больше недели. Глазами я указываю ей на подсобку, и она прячется. Ничего не подозревающая Кэти за прилавком щебечет с Усатым. Воистину, официантки и большие добрые собаки не видят зла.

– Проследим за ним, – неслышно говорю я Стиву, делающему вид, что он увлечен содержимым своей тарелки.

Но Усатому хватает одного взгляда на Стива, чтобы узнать. Сначала он двигается медленно, но в его шагах я уже слышу импульс бежать, а стоит ему оказаться за дверью, как он срывается на галоп. Стив выбегает следом, а мне остаётся только следовать за ним в надежде, что его звериная мощь не даст Усатому скрыться. И он меня не разочаровывает.

Я настигаю их в зассаном переулке между прачечной и заброшенным отделением биткойнового обменника. Стив скручивает руки Усатому в достойно отработанном захвате.

Я прекрасно понимаю, что не Усатый виноват в том, что Стив отстрелил хостес ухо, но даю ему немного поколотить задержанного в назидание.

– А теперь поедем в участок, – говорит Стив, запыхавшись.

И тут я вижу лицо Усатого – совершенно спокойное, в некотором роде даже насмешливое. Что-то подсказывает мне, что в участке он не задержится даже на 48 часов, скорее всего – до приезда адвоката. Но на это у нас есть ответ. Из нагрудного кармана я вынимаю зиплок с желто-коричневым порошком и перекладываю в карман Усатого. Так он задержится в участке подольше.

– Героин, – объясняю я.

– Откуда у тебя, нахуй, героин, Хэнк? – взвизгивает Стив.

Я припечатываю его взглядом к асфальту. Идиот.

В пакете, конечно, тростниковый сахар, но при необходимости его заменят на героин.

Самодовольное лицо Усатого мрачнеет. Стив прихватывает его наручниками к сетчатому забору за одну руку, я – за другую.

– Стиви, – говорю я, – а ведь у господина ус отклеился.

И действительно – фальшивые усы легко отклеиваются от потного лица. Под ними отказывается молодое лицо иммигранта из Центральной Азии в энном колене. Гармоничное, харизматичное, умное.

Я достаю из кармана складной нож, которым чищу яблоки, и кладу в карман нашего Джей Би.

– Ножевое ранение копа при исполнении, – поясняю.

Округлившимися глазами Стив спрашивает, что происходит, я отмахиваюсь.

– Джеймс Бьюкенен Кара-Мурза, – потухшим голосом говорит Усатый.

Стиву приходится пошарить в его карманах и из десятка фальшивых прав выбрать те, что соответствуют действительности, чтобы переписать это в блокнот.

– Рассказывай про аспирин.

Он щурит на меня волчьи глаза, по виску сползает капля пота.

– Про китайчик? – заполошный язык слизывает каплю пота с губы. – Вы работаете по китайчику?

– Я знаю, ты – дистрибьютор. Кто поставщик?

– Вы трупы, – говорит. – И я труп. Сидели бы вы тихо. А теперь мы все трупы.

– Мы подадим тебя на защиту свидетелей, тебе сменят имя, – лопочет Стив, – переселят куда-то в прошлое, где нет никаких.

Мы с Джей Би обмениваемся взглядами. Я слегка пожимаю плечами: третий лучший студент Академии за последние десять лет, если не считать, что это откуп за домогательства.

– Ну, так какая разница? – спрашиваю я. – Промолчишь ты, и они будут думать, что ты сдал их, или ты их сдашь, и я успею всех взять до того, как тебя порешат?

Джей Би обессиленно повисает на сетке.

– Лучше бы вы искали угнанные тачки или искали грабителей ювелирок, – говорит горестно.

Мне даже становится жаль его, но Стив говорит:

– Лучше бы ты, пидор, не толкал наркоту, от которой дети блевотой захлебываются.

И с ним не поспоришь.

– Говори, Джей Би, говори, – настаиваю я.

– Мистер Чен, – проговаривает тот.

– Дальше, – поторапливаю я. – Джеки, блять, Чен?

– Просто мистер Чен – этого обычно достаточно.

До меня не сразу доходит, если честно. Голова старая, страна – мультинациональная. Чен и Чен. Но голова малыша Стиви складывает два и два гораздо быстрее.

– Это значит, что он… китаец? – охрипшим голосом спрашивает Стив. – Вы гоните аспирин из… Китая?

Со стороны я смотрю на них – практически одного возраста юнцов, выросших в таких же зассаных переулках. С разным, надеюсь, результатом.

Ничего страшнее наркотика из страны будущего Китая в Сан-Франциско восьмидесятых я и представить не могу. Мы справляемся с наркотической эпидемией на мощностях наших печатных машинок, патрульных машин, работающих на механике, и стационарных телефонов, хрипящих неустойчивым соединением, только благодаря тому, что это травка, кокс и героин. Только благодаря тому, что в Силиконовой долине нет больше подходящих лабораторий, а трафик из Мексики прерван по понятным причинам. Синтетический наркотик из Китая, созданный в высокотехнологичных лабораториях, убьет всех наркоманов Сан-Франциско, всех балующихся и решивших попробовать впервые на школьной вечеринке.

– Груз из Китая уже идёт. Целое судно китайчика.

– Когда и куда прибывает?

– Должен был узнать сегодня, сегодня Чен собирает дистрибьюторов.

– Ты пойдешь, – говорит Стив. – А потом расскажешь нам.

– Лучше мне героина сразу в рот насыпьте. Они уже знают. Они за мной следят.

Мы со Стивом переглядываемся. У парня паранойя.

– Сам что ли принимаешь? – спрашивает Стив.

– Я ему не нравлюсь, – морщится Джей Би, – Чену.

Если мы приведем его в участок, он будет мертв в течение нескольких часов. Если я заставлю его идти на встречу с Ченом, он будет мертв к вечеру. С другой стороны – флотилии мертвецов, текущих через моё сознание. А заслужил ли этот парень жизни? По всему выходит – нет.

– Где сегодня встреча с Ченом?

– Стиви, – вздыхаю я. – Пропиши ему в челюсть.

Прежде чем Стив открывает рот, чтобы возмутиться, Джей Би говорит:

– Я правда не знаю, они позвонят и продиктуют в обед.

Ладно, думаю я, сам бог велел. Раз так всё складывается.

– Когда будешь знать время и место встречи, позвонишь мне, – я отстегиваю свой наручник от его руки, – а потом исчезаешь навсегда. Ты меня понял? Стив.

Стив делает несколько шагов назад, кладет руку на кобуру своего “Смит и Вессона” под модной курточкой.

– Хэнк, я не позволю тебе…

– Я не знаю, что ты…

– Стив, подойди и сними с него наручник.

– Я сломаю тебе ебало, Стиви, – предупреждаю. – И осколки зубов войдут в нёбо, как раскалённый нож в масло, если ты сейчас же.

Он делает неуверенный шаг навстречу, и этого мне хватает, чтобы вырвать из его рук ключ и открыть наручники. Джей Би встряхивается, потирая наваливающиеся красным запястья.

– Извините, но я не буду вам звонить. Так они меня сразу пришьют. Когда узнаю адрес, то напишу его и оставлю а квартире. Приедете посмотрите. Годится?

Я киваю. Джей Би вопросительно смотрит на меня, ожидая последних наставлений.

– Ты долбоеб, Джеймс, – говорю. – Если не остановишься, я тебя убью сам.

Он отходит спиной, понятливо кивая. Я слышу тихие глухие щелчки, это клацают суставы в пальцах Стива, когда он сжимает их в кулаки. Дав нашему Усатому уйти достаточно, я выхожу из подворотни и возвращаюсь к машине. Многие скажут, что я спасовал перед напарником, пустив новичка за руль, но я ненавижу водить. И, что самое главное, он знает об этом, и сам победой не считает. Я опускаюсь на пассажирское сидение, Стив втискивает своё мощное тело на водительское, а потом сжимает руль так, что я слышу скрип кожаной оплетки.

– Стиви, – говорю я.

Он не поворачивается ко мне, смотрит на пустую полуденную улицу перед кафе с циннабонами. Я вижу, как на его лице сокращается нерв, и щека дергается до самого глаза.

– Мы убили его. Мы уже убили его. Он может тешить себя надеждой, что сможет убежать, но мы убили его.

Без колебаний кладу руку Стиву на плечо, под ладонью округлившийся камень его бицепса. Проседает под касанием, а потом аккуратно, но с нотой брезгливости сбрасывает мою руку.

– Хэнк, ты охуел. Мы убили на поиски Усатого хренову кучу времени…

– Не Усатого, – поправляю, – а аспирина. Нам нужна рыба поболь…

– Почему он? – выплевывает Стив, и, наконец, поворачивается.

В темных глазах – огни, природу которых я понять не могу. На зеркале заднего вида висит подвеска – розарий из разноцветных стеклянных бусин. Свет протекает сквозь них ручьями и мажет цветным по лицу Стива. Икона.

– Почему? – шипит он. – Он тебе кого-то напомнил? Твоего сына, племянника.

Тебя, мальчик. Тебя.

– Стоило с него снять усы как ты просто… – он отпускает руль и изображает нелепую рожу, хлопающую пустыми глазами. – Долбоёб.

– Стиви, – начинаю я снова.

– Завали ебало, Хэнк.

Некоторое время он сидит, положив руки на руль, но не сжимая его до остервенения. Просто положив. Голубые и желтые мазки акварели на лице. Самый красивый мальчик на свете.

– В 37-й участок. Нужно надеть форму.

И соврать МакКинли, что Джей Би мы встретили во время дежурства, а не незаконной следственной операции. Не поворачивая ко мне головы, Стиви стартует с места с утопленной в пол педалью газа. Саманта наблюдает, как мы надеваем запасную форму, которая всегда хранится в участке. Это та рубашка, что почти мала на Стиви. Я цокаю языком.

– Отгулы окончены? – понятливо спрашивает она.

– Все еще только начинается, мрачно отвечает Стив.

Не могу с ним не согласиться.

Когда в кабинете МакКинли я называю фамилию Джей Би, тот споро находит его дело – приводы за мошенничество, условный срок за угон автомобиля по малолетству и ордер на арест по делу об ограблении ювелирного магазина.

– Не думал, что малец полезет в наркоту, – досадливо морщится Шон. – Простите, с этими усами идиотскими его бы и сам черт не узнал.

С сепийной фотокарточки на меня смотрит худой хитрый мальчишка. Я быстро пробегаю глазами по строчкам – сирота.

– Ну, ведите, будем оформлять, – говорит Шон.

И прежде чем я открываю рот, Стив перебивает меня, делая виновато шаг вперед:

– Он сбежал. Это моя вина. Я буквально на одну секундочку отвернулся, а он – фьють и нету…

Он мямлит что-то в этом духе, а я наблюдаю, как лицо Шона наливается кровью. Прежде чем он открывает рот, я уже щурюсь, готовясь принять взрывную волну.

– А жопу ты свою дома не забыл? На минуточку не отвернулся, дегенерат? Хэнк, мать твою, а ты куда смотрел, бабам под юбки.

– Китай, – перебиваю я. – Они везут аспирин из Китая.

Шон тотчас бледнеет и садится на жопу ровно.

– Проклятые комуняки, – выдыхает. – Боже, храни Америку. Не верю, что их правительство об этом не знает. Они нас уничтожить хотят, Хэнк, как пить дать.

Пошумев, он отпускает нас по адресу Джей Би, указанному в деле, искать записку, которую нам обещал прохвост, и напоследок орёт:

– И снимите эту ебаную форму!

– Что? Я не поеду опять переодеваться, – бубнит Стив. – Я что, Барби?

Нет, ты – робот-долбоёб, думаю я. Но он слишком мал, чтобы понять эту шутку.

Квартирой Джей Би оказывается двухкомнатное помещение под крышей многоквартирного дома. Нежно-серые стены, окно без занавесок. Беспорядок, который может навести только очень неорганизованный пацан, у которого мало вещей. Посреди комнаты с кроватью – лампа в жёлтом абажуре на длинном шнуре, спускается практически к столу. На столе – модели самолётов. Несколько готовых и одна ещё не собрана, по особой системе разложены детали корпуса. На столе идеальный порядок. Не смотря на то, что Стив, мне кажется, уже знает мою квартиру лучше меня, я был у него один раз. Саманта просила его принести документы из Академии, а он, конечно же, забыл, и мне пришлось везти его на остров. И когда он шмыгнул за дверь, рассчитывая оставить меня на парковке, я открыл её пошире и прошел внутрь. Не включая лампочки под потолком Стив, присев на корточки, рылся в сейфе. Сейф меня поразил. В комнате был максимальный беспорядок, который только может устроить человек, у которого очень мало вещей. Кровать – пышный матрас, брошенный на бережно выкрашенные в белый пелеты, шкаф времён Икеи, гантели. А в углу, в почтительном порядке, просто на полу стоял проигрыватель пластинок и сами пластинки, отсортированные и бережно расставленные на полках.

Сейчас, смотря на религиозный порядок моделей самолётов дилера Джей Би, я вспоминаю те пластинки. В мире воцаряется тишина.

Приехавшая раньше нас Барбара Джонс снует по квартирке в сопровождении Стива и роется в вещах. Здесь явно побывал Джей Би – часть вещей вывалена из шкафа так, как невозможно было навести беспорядок даже если очень хотеть.

– Здесь ничего нет, – над моим ухом говорит Стив. – Я бы ничего не оставлял.

– Я рад, что ты находишься по нашу сторону баррикад. Он оставил. И ты отсюда не выйдешь, пока не найдешь. Джонсон, пошли покурим.

Мы оставляем Стива в квартире, а сами спускаемся на улицу. Джонсон нервно курит, а я пересматриваю записки в блокноте.

– То есть это не твой племянник, – говорит Джонсон.

Я поднимаю на нее взгляд и несколько секунд тупо пялюсь, пока не вспоминаю свою старую шутку.

– Барбара, ты совсем уже, – говорю. – У меня-то и сестры нет. Точнее были, две. Но двадцать лет назад.

– Прости, – тушуется она.

– Не за что. Ты, смотрю, совсем забегалась?

Она рассказывает, что пришлось взять внеурочные часы, потому что и младшего отдала в частную школу, и лучше бы все спиногрызы пошли в неё и были тупыми, чем теперь возись с этими интеллектуалами ебаными. Все это время она нервно сбивает с сигареты несуществующий столбик пепла.

– Барбара, поезжай домой. Выспись. Мы с Хендриксом дождемся криминалистов.

– Выспаться, – со смешком повторяет она. – Поеду, сантехника вызову, канализация сочится уже месяц.

Когда она уже практически садится в свой старый Плимут, я её окликаю.

– Ты была на месте первой?

Барбара пожевывает нижнюю губу.

– Не знаю, Хэнк. Дверь была незаперта. Из наших – первой.

Она уезжает, а я поднимаюсь в квартиру, рассекая в запахах мочи и мха.

– Кто теперь наш, а кто – нет? – спрашиваю у Стива.

Тот сидит в круге света под лампой за столом с моделями самолётов. Спина прямая, как палка. В руках держит белую кружку в рисунок из маленьких мультяшных лисов. Очень старую. Я, кажется, даже могу вспомнить мерч какого это ютуб-канала. Рядом лежит листок, покрытый грифельными штрихами.

– Он написал адрес и время на блоке бумаги для записей, – глухо говорит Стив. – А кто-то пришел и забрал его. Вырвал.

– Поэтому ты включил свою большую голову и проверил, что отпечаталось на нижних листках?

– Знали только мы и в отделе криминала, – не слышит Стив. – Хэнк.

Ему нужно, чтобы я потрепал его по голове и сказал, что всё объяснимо.

Спойлер: так и есть.

Я беру листок. На нем убористым почерком записан адрес – Флит стрит, 95. И время – 20.00. Я смотрю на часы – 19.15.

– Вставай, пора ехать, мы уже опаздываем.

Огромное зимнее солнце садится за ломаный горизонт. Стив на пассажирском сидении глупо хлопает глазами. Я как никогда близок к тому, чтобы погладить его по красивому лицу и попросить не расстраиваться. Вместо этого я делаю самое близкое к желаемому, что могу себе позволить. Я говорю своим «хорошим» голосом. Я говорю:

– Стив, в целом это нормально. Везде есть крысы. Мы мало получаем.

– Так, может, стоит взять внеурочные часы, как Джонсон?

Я цокаю языком. Он ещё ничего не понял.

– Если она взяла их не у мистера Чена.

На Флит-стрит мы добираемся с опозданием. Но искать место заседания не приходится, какое-то сборище толчется просто на пустыре за зданием фабрики. Жестом я показываю Стиву молчать, как рыба, и мы ныряем за большую кучу песка, и подбираемся ближе, прячась за обломком стены. Из-за ног стоящих кругом мужчин я вижу человека внутри круга. На нем коричневая куртка из телячьей кожи. Я узнаю Джей Би. Поворачиваюсь к Стиву, тот тоже узнал.

За Джей Би стоит здоровяк, да раза в полтора больше Стива, с карабином наперевес. Охотничьим карабином прямиком из моей юности. Жестом я подзываю Стиви, и шепчу ему на ухо:

– Я сниму карабина, ты страхуй. По команде.

Я прицеливаюсь из Смит и Вессона, но карабина прикрывают другие. Он все ещё держит оружие дулом в небо, но я знаю, что это ненадолго. Напряжение скапливается вокруг меня и в моих руках. По бокам зрения у меня начинаются лёгкие визуальные искажения. Например, приходит галлюцинация о том, чего никогда не могло случиться, мне кажется, что я вижу лицо Стива, его рафаэлевский профиль подсвеченным мертвым голубым светом led-экрана. Я концентрируюсь, и искажения исчезают. Когда здоровяк направляет карабин в голову Джей Би, я слышу голос того, кого от меня заслоняют спины, правильный английский с сильным китайским акцентом.

– Нельзя предавать мистера Чена, мальчик.

Здоровяк возводит курок, я вдохнув, спускаю свой. Моя пуля пронзает его плоть, его пуля уходит в землю возле Джей Би. Из-за камней выныривает Стив и принимается беспорядочно палить.

– Джей Би, беги! – кричу я, укрывшись за камнями.

Кто-то из людей Чена пытается обогнуть наше укрытие, Стив снимает его с одного выстрела, а потом падает рядом со мной, чтобы перезарядить оружие. Люди Чена стоят в отдалении, поэтому звуки выстрелов не оглушают, только глухие щелчки пуль о камень стучат по ушам.

– Хэнк Мальборо, ничего не выйдет, – кричит китаец. – Уходи сейчас же.

Я поворачиваюсь к Стиву. Тот улыбается умиротворенной улыбкой, чистой, как восходящее солнце. Происходящее доставляет ему удовольствие.

– Прикрой, – говорит одними губами, и выходит из-за укрытия.

Я высовываюсь следом, и вижу, что, пока Стив идет, пригнувшись, к Чену, Джей Би волочат за воротник куртки к нему же. Стиву не добраться до Чена, это самоубийство. Я прикрываю. А когда Стиву остаётся ещё десяток шагов до Чена, а патронов не остаётся (подсознательно я считаю каждый его выстрел), китаец поднимает руку с отличным пластиковым пистолетом из Китая, и стреляет в голову Джей Би. Ошмётки плоти и капли крови брызгают во все стороны. И я знаю, что Стив будет следующим, он знает, что будет следующим, и он знает, что я положил в карман четвертью часа раньше. Я достаю из кармана гранату. Стив вынимает из кармана смартфон. Я вырываю чеку. Стив зажигает экран. И прежде, чем гремит взрыв, я вижу, как он запускает камеру и делает снимок. Люди Чена столбенеют, я теряю способность соображать, а Стив бросается в сторону, прикрывая голову.

Граната рвется с умопомрачительным грохотом, вылетают остатки стекол в фабрике и домах напротив. Взрывная волна опаляет мое лицо. За взрывом гранаты раздается ещё один – взрывается бак припаркованной неподалеку машины. Оклемавшись, я выбираюсь из-за своего укрытия и осматриваю поле боя. Взрыв не задел тело Джей Би, но подойти я не решаюсь. В ушах нет ничего, кроме оглушительного звона, мне кажется, что я двигаюсь очень медленно, а картинка не прорисовывается в текстурах, будто мне не хватает оперативной памяти. Я ищу Стива. Или его тело. Попадается только щебень и металлолом.

Но вот он – стоит в стороне, у дороги, и по его лицу скачут синие и красные огни подъехавшей пожарной машины. Как странно. Не скорая, не полиция, а пожарные. Звука сирены я не слышу, только мерный зумер. Я подхожу к Стиву и молча протягиваю руку. Он кладет на мою ладонь смартфон. Сквозь годы я безошибочно узнаю его – седьмой айфон. Такой лёгкий и тонкий. Ужас наливается в меня, как в яблоко сок.
Ошеломляющий, лишающий способности двигаться, священный ужас в самом прямом смысле этого слова. Я держу на ладони большую красную кнопку, способную уничтожить мир. В одной иконке на сенсорном экране содержится чудовище, способное уничтожить всё живое на планете, а, может, и больше – всё бытие и сущее во Вселенной. Боль, безумие, крики детей и вечный выбор – хочешь ты пережить следующую секунду или умереть, наконец. Один маленький смартфон.

А принес его сюда этот ебаный приятный молодой человек. Который родился слишком поздно, чтобы понимать, что он пропустил. Живущий в 1987 году, и думающий, что это защитит его от всего. Считающий, что он знает все лучше меня, лучше президента и всех взрослых, написавших книги, брошюры и предупреждения на стенах большими красными буквами.

Он принес и положил мне на ладонь смерть мира.

Ясность, охватывающая меня, перебивает звон в ушах. Горит лицо. Я слышу в отдалении сирены экстренных служб. Стив смотрит на меня, хлопая глазами, и я понимаю, что выбор у меня невелик. В правой моей руке Смит и Вессон, левая – пустая. Так что сейчас я либо ударю его ручкой пистолета в висок, и убью на месте, либо ударю рукой.

Но он все ещё нравится мне.

Потому я даю ему тяжеленного леща с оттяжкой, сваливая в груду щебня. От неожиданности он опрокидывается на спину, как ребенок. Меня трясет. По губам я читаю:

– Я выключил интернет.

Я наклоняюсь к нему и обхватываю за челюсть. Глаза у него испуганные. Лучше бы они такими были, когда он включал айфон.

– Ты ебучая тупая дрозофила, Стиви. Как думаешь, почему мы не разрешаем вам, мелким выблядкам, трогать технику? Ты думаешь, ты прочитал учебник и что-то знаешь? Ты отключил интернет? Каждый ебаный смартфон каждую секунду подключен к интернету. Они ищут сети вне зависимости от того, нажал ты кнопку в интерфейсе или нет. Обновление служб, пуш-уведомления и ебучая прослушка ЦРУ. Каждую, блять, секунду.

Кажется, ору, как белуга. Только мне же ничегошеньки не слышно. Лицо Стива освещено фонарем, я вижу, как в его правом глазу наливается слеза. От удара. Он весь испачкан в золу и пепел. Густой мазок серого лежит под скулой. А теперь ещё правая сторона заливается алым.

Я помогаю ему сесть, придерживая за локоть и затылок, а потом сажусь рядом, плечом к плечу.

– Малыш, – говорю я, – более половины из двенадцати тысяч спутников продолжают быть в строю. И каждый из них раздает беспроводной интернет. И каждый из них только и ждет малейшего импульса от маленького телефончика, чтобы проникнуть, овладеть и подчинить интернету. А что делает интернет?

Я смотрю на блики мигалок в луже и ноги суетящихся пожарных и спасателей. А потом поворачиваюсь к Стиву, потому что, очевидно, не могу услышать его ответа.

– Он нас убивает, – читаю по губам.

– Правильно. Не делай так больше, пожалуйста.
И когда я отворачиваюсь, то на секунду чувствую касание к своему плечу – он прислоняется ко мне лбом. На одно мгновение. Понимание распространяется в моей крови, как алкоголь.

Слух возвращается ко мне уже в автомобиле по дороге в контору. Я слышу скрежет в механизме пикапа.

– Карданный вал стучит, – говорю на пробу.

Голос доносится из-под воды, но сам себя я слышу.

Нас хотели забрать врачи скорой, но я знал, что на это нет ни времени, ни необходимости. Я спросил у Стива, как его уши, и он жестами показал, что правое, по которому я его ударил, слышит хорошо.

Сейчас нужно рассказать МакКинли новости, а потом думать, что делать дальше. Как только я переступаю порог, Джессика из канцелярии говорит мне:

– Мальборо, к телефону.

Идя к конторке, я уже прекрасно знаю, что услышу в трубке, – картавый голос Ларсона из отдела внутренних расследований. Судя по брошенному на меня взгляду Стива, он тоже знает.

– Мальборо? – спрашивает трубка бархатным женским голосом.

Поднятой бровью я сигнализирую Стиву, что мировая ось сломалась. Это не Ларсон.

– Мальборо и Хендрикс в отдел внутренних расследований на допрос, – бархатно говорит трубка. – К Ларсону в 13В.

Я опускаю бровь и Стив мрачно хмыкает.

Трубка делает паузу, желая уничтожать все мои догадки.

– Послезавтра. К двенадцати.

МакКинли слушает молча, пока я говорю, а Стив полулежит в кресле, пачкая его в грязь и сажу. Я говорю ему, что Джей Би передумал оставлять адрес и забрал листок с запиской, но Стив сумел её восстановить.

Но мы то знаем – он бы никогда не передумал.

– Пожарные прислали телефонограммой на тебя рапорт, – говорит МакКинли.

Я вопросительно поднимаю бровь.

– Ты избивал мальчика, – Шон кивает на Стива.

Я ни словом не обмолвился об айфоне, лежащем у меня в кармане. Прикусываю щеку изнутри.

– Он заслужил, – говорю, смотря на испачканную в сажу мордаху Стива.

– Я заслужил, – негромко повторяет он.

Или громко. Я, если честно, прислушиваюсь к разговору из-под воды.

– Поговорим позже, – подводит итог МакКинли. – Очень хочу на вас наорать, но вы, очевидно, нихуя не слышите. Вон.

Я поднимаюсь. Стив выкарабкивается из кресла. Шон тоже встаёт, и снова окликает меня:

– Хэнк. Можешь занять свой стол.

Он готовил эту фразу несколько месяцев, сразу же после нашей высылки на каторгу приказав мой стол никому не занимать. А я несколько месяцев думал, что ему ответить.

– Стол напротив освободите для Хендрикса. И не думай, что делаешь мне одолжение. Любого патрульного после сегодняшнего перевели бы в детективы. И я возвращаюсь в этот отдел только ради Джессики из канцелярии.

Заготовленная шутка не приносит удовольствия ни мне, ни Шону, слишком уж тяжёлым выдался денёк. Я выхожу, следом тянется, будто на верёвочке, Стив. Как деревянный. Контора пустая, только сигнальные лампочки под потолком.

Шумные ошеломительные открытия случались только в юности. Я улыбаюсь, толкая Стива в бок локтем:

– Я соврал. Возвращаюсь только для того, чтобы завершить твоё образование.

Он сразу растекается зефирной лужицей и расплывается в улыбке.

– А логарифмы подходить будем?

– Я планировал научить тебя приносить палку, когда я бросаю.

Его улыбкой нужно освещать щенков, когда снимаешь их для календаря. Все ещё самый красивый на свете мальчик, не смотря на сажу и гарь.

– Я очень хочу в душ и напиться, – говорит, бросая пачку пакетов для улик на стол Стивенсона. На стол, который, он не сомневается, завтра будет его столом.

– Поехали в участок, примем душ и я покажу тебе место, где продают алкоголь после 23-х часов.

– Заебись. Я так хочу сладкого портвейна.

– Фу, какая мерзость, Стиви, – я пропускаю его в дверях, напоследок оценивающе оглядывая отдел. – Зато блевать, наверное, приятно.

В шкафчике Стива оказывается только форма патрульного в двух размерах – один подходящий, а второй тот, в котором он выглядит как маскот для порно-подделки полицейских драм. В поисках одежды он открывает шкафчик Ильде Альвареса своим ключом и реквизирует оттуда комплект гражданской одежды.

– Ключи от шкафчика? – усмехаюсь. – А фенечками вы ещё не обменялись?

– Фу, фенечками, – морщится Стив, – мы же не хиппи.

О, пресвятой 1987-й год.

Он так долго торчит в душе, что я успеваю съездить в подпольный магазин и купить портвейн для него и бархатный стаут для себя. Само время становится как бархатный стаут. Кажется, я начинаю дремать, устроившись на низкой скамейке у шкафчиков, когда он выходит. Распаренный и порозовевший. По-мальчишечьи неловкий. Шмотки Ильде сидят на нём, как отцовские.

– У меня, наверное, шок или вроде того, – говорит, кивая на душевые. – Что-то я там немного охуел.

– Ничего, – говорю я, вставая, – Сейчас выпьешь, и все пройдет.

Выглаженная рубашка Ильде застегнута неправильно и вся перекосилась у воротника. Стив пропустил пуговицу. Я расстегиваю рубашку до того места, где Стив ошибся, – до солнечного сплетения. А потом застёгиваю правильно, и даже самую верхнюю. Опустив голову, Стив наблюдает за каждым моим движением. Мысленно я возвращаюсь к тому разговору про Академию и ректора на крыше. Думаю: “Может, это снова с ним происходит?”. Только я не понимаю? Травматический опыт? Тогда пора подать мне знак. Мне хватит и малого.

Стив касается застегнутого наглухо воротника.

– Теперь можно и учиться приносить тебе логарифмы, когда ты их бросаешь, – шепчет хрипло.

Я хочу поцеловать его. Я хочу проверить, чем отличается сухая кромка его губ от влажной внутренней части. И что ощущаешь, когда проводишь по ним языком. Я хочу сказать ему, какой он, черт подери, красивый. Я думал это чувство – тяжёлые руки и свинцовые ноги, и сладко стянутая до боли диафрагма – примета юности. Что, взрослея, мы получаем в обмен на дикий шум крови в ушах и тянущие мышцы бедер, предсказуемую тяжесть в паху и предсказуемое сексуальное возбуждение. В пятьдесят лет я узнал, что дело не в возрасте.

На Стива падает тень. Осязаемая, видимая тень. В машине он безразлично и сонно полулежит на пассажирском сидении, смотрит в окно, рука караваджевского Вакха – поперек живота. Лимоновый свет фонарей – по лицу, после каждого фонаря тени удлиняются, с каждым следующим – исчезают вовсе. Влажный ветер треплет волосы.

Я везу его на самый неухоженный и мой самый любимый пляж в городе. На заднем гремят бутылки выпивки.

Мы пересекаем заросший сорняками пустырь и выходим к бетонному пологому пляжу. Сонный черный залив лениво бьётся о берег. Там, вдалеке, – Окленд вибрирует тёплым жёлтым светом, но нам не видно.

От портвейна Стива развозит в считанные минуты. Я тщательно вспоминаю. Последний раз мы что-то ели утром, в том кафе с выпечкой. Я не пью, прикладываюсь к бутылке и ставлю назад, на губах кофейный привкус стаута.

Ветер с залива не самый тёплый, и я плотнее запахиваю куртку. Стив прислоняется боком к моей руке. Между нами тепло. Когда он выпивает, то принимается шутить свои шутки снова и снова, никогда не повторяясь, но и не особо смеша. Обычно я просто киваю, давая понять, что слушаю его, и ему этого хватает. До сегодня. Сегодня он кладет руку мне на запястье, она очень горячая, или я очень замёрз. Никогда до этого момента я не задумывался, что не только я никогда его не касаюсь, но и он меня. Тепло взлетает до локтя и выше, выше, опускается в низ живота.

– Хэнк, – говорит он, смеясь, а когда я оборачиваюсь, перестает смеяться, а потом и улыбаться, – давай сыграем в “Засмеялся – проиграл”?

Его лицо очень близко, очень близко вечная оппозиция сухой кромки и влажной внутренней части губ. В глубине черепа шумит море, тепло наливается в обледеневшие пальцы рук.

– И что будет, если я проиграю? – спрашиваю негромко, голос надламывается и хрипнет к концу.

– Ты… – начинает с улыбкой в голосе, но не в глазах, замолкает. – Ты…

Второй раз он говорит это совсем неуверенно, блестящая чернота глаз обшаривает мое лицо и сбегает прочь, за плечо. Поверхностный вдох. Я смеюсь. Беру его за подбородок и наклоняю голову под правильным углом. Когда я целую его, он замирает на один миг, а потом отвечает и неудержимо расплывается в улыбке. Оказывается, никакой оппозиции не существует, его губы одинаково гладкие снаружи и внутри. Нажав на подбородок, я заставляю его расцепить зубы, и тотчас чувствую влажную мягкость языка. На Стива это действует, как выстрел стартового пистолета, – он отмирает, кладет горячие руки на мою шею, а потом перекидывает через меня ногу и садится верхом. Я перестаю дышать. Не каждый же день на меня обрушивается сто кило разом. Он замечает это и смеется. Просто мне в рот, шелестит в моей голове. Пытается привстать, чтобы не наваливаться, но я останавливаю его – засовываю руки в задние карманы его джинсов и возвращаю назад. Под ладонями – мягкая упругость ягодиц, я сжимаю их пальцами, захлёбываясь в удовольствии. Стив стонет и становится ещё тяжелее – вплавляется в меня грудью, животом и пахом. Я чувствую его вставший член рядом со своим, и как часто бьётся его сердце. Я, наконец, после всех этих месяцев, благоговейно ощупываю его руками. Все, до чего могу дотянуться, а он подставляет бока, как большой кот, и, я могу поспорить, если я попытаюсь оторвать его руки от своей шеи, ничего не выйдет. Я скольжу рукой под джемпер и рубашку патрульного Альвареса, и касаюсь влажной кожи на животе и груди Стива, очерчиваю пальцами мышцы. Тот замирает и прислушивается к происходящему. Даже его настойчивый язык становится податливым и невинным. Он разрывает поцелуй и поверхностно дышит мне в лицо запахом алкоголя и винограда. Я вижу его глаза – огромные черные плошки горящего масла. Мне некстати приходит в голову та рождественская реклама: “Папа, это настоящий велосипед?!”. Я закрываю глаза и, потянувшись вперёд, просовываю руку под пояс его джинсов. Стив послушно возвращается в поцелуй, а огрубевшие подушечки моих пальцев ныряют под белье и касаются его кожи. Мускулы под ними перекатываются, и я слышу сквозь шум крови в голове стон. Стив вздрагивает и втирается в меня пахом. Потом снова и снова. Наши члены трутся через одежду, и с каждой секундой я слабею – от звуков, которые он издает, – счастливого скулежа, от того, как сокращаются мышцы под моими руками от каждой фрикции, от подросткового возбуждения, совершенно неукротимого. Я перестаю соображать от того, как он пахнет, от того, как он хочет, и как по-детски рад. Мне кажется, нужно собраться с мыслями. Нужно действовать здраво.

Я отстраняю его и коротко целую:

– Я не кончал в штаны с тех пор, как был подростком, – говорю, не узнавая голоса. – И не собираюсь обнулять счёт.

Стив слушает, запустив мне руки в волосы и улыбаясь.

– Хватит скалиться, вставай.

– У тебя такие охуенные волосы, Хэнк, – говорит он, и я понимаю, что его повело больше, чем от выпивки. Хотя рука его, когда он и помогает мне подняться, по-трезвому тверда.

В машине он снова полулежит на пассажирском сидении, смотрит в окно, а лимоновый свет фонарей с частотой раз в десять секунд выхватывает его лицо из темноты. Только в этот раз рука караваджевского Вакха лежит на моем бедре. Очень высоко. Ребро её потирает сквозь джинсы мой член. Как только я понимаю, что скоро не смогу вести машину, он перемещает руку ближе к колену. Все ещё не оборачиваясь. Так, будто то, что сейчас происходит, продолжалось месяцами. Будто это самое и привычное дело на земле. Я на секунду перевожу на эту руку взгляд, и вижу сбитые костяшки. Сбитые во время взрыва. Тяжелеет айфон в кармане. Становится раскаленным винил сидения под задницей. Разлетающиеся кусочки черепа и мозга Джей Би.

Я бросаю короткий взгляд на беспечного размякшего Стива, не похожего на патрульного Хендрикса и Стива-из-академии. Разлетающиеся кусочки красного и белого. Ему я тоже дал слово, что он не умрет.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – говорит Стив хрипло, а его пальцы совершают массирующее движение, пытаясь размять мои вмиг одеревеневшие мышцы.

– Да, – просто соглашаюсь я.

Он все ещё смотрит в свое окно, и я не вижу выражения его глаз.

– А знаешь, о ком думаю я?

Да. О Саманте Дженкинс. О Тимми Свите. О Патрике Райане О’Тулли. О всех тех, чьи тела мы помогали сторожить до приезда настоящих детективов. Парней и девушек на вечеринках и в барах, которых вместо привычной марки или таблетки угостили аспирином. И каждая из этих таблеток побывала в сумке Джей Би. Каждая из них перекочевала в карманы пушеров и рты ничего не подозревающих детей именно из его сумки.

Так что вместо ответа я глажу его тыльной стороной руки по беззащитной золотистой шее. Вместо ответа я расслабляюсь.

Пока мы поднимаемся по ступенькам в моем многоквартирном доме, он ступает неслышно, не как виноватый буйвол или жизнерадостный бизон. Моя рука тверда, когда я попадаю ключом в замочную скважину и пропускаю его вперёд. Лиловый свет вывески напротив моего окна насильно выдавливает из полумрака остовы мебели и предметов. Я закрываю за Стивом дверь.

– Эй, Серебряночка, – зовет он, наклонившись к полу.

Напрасно зовет. Кошка либо сразу встречает, либо не дома. Третьего не дано. Я поднимаю его за плечо и прижимаю к двери. И заново окунаюсь в теплоту кожи и влажность рта. Он сразу оплетает меня руками и закидывает ногу на бедро, прижимает к себе. Могу я считать это формальным разрешением?

Когда вдруг зажигается свет, и я слепо моргаю.

– Я хочу его оставить, – задыхаясь говорит Стив.

Я думаю, что предпочел бы, чтобы он плохо различал моё стареющее тело, живот и седеющие волосы на груди. Но Стив потирается об меня пахом, я чувствую под одеждой его твердый член, и мне становится не до возражений. Я бережно извлекаю его из одежды Ильде, будто тот есть в комнате – рассудительный мексиканский наблюдающий. И впервые дотрагиваюсь до его широкой груди не в фантазиях. Может, получается излишне торжественно. Стив скорее уже требует свой поцелуй и приникает ко мне ртом. Я чувствую его руки шарящими под моей одеждой, и его член, упирающийся в мою ногу через джинсы, и каких трудов ему стоит не ныть просяще и не тереться. И не вижу в этом никакого смысла. Позволяю стянуть с себя джемпер и выдернуть пояс джинсов, и пячусь к дивану, где пытаюсь усадить Стива сверху, а он выкручивается и шепчет мне в рот:

– А не тяжеловато, дедуль?

Вообще – он пиздецки тяжёлый, сделанный из урановой руды молодой человек, но его тяжесть приятна, как приятно держать свой мешок с золотом. Поэтому я снова насильно усаживаю его сверху, скользнув ладонями под расстегнутый пояс джинсов и обхватив его задницу. Свет от двери падает размытый и тусклый, но я вижу, как сладко округляется его рот в томном “о”.

А потом я чувствую его руку в своих приспущенных штанах и, наконец, на члене. Мне приходится сказать себе: “Соберись”. И стянуть с него джинсы. Немного. Совсем немного и вместе с бельем. Чтобы обхватить его сочащийся смазкой тяжёлый член и провести вверх-вниз. Стон низкий и обреченный, он пытается спрятать его в изгибе моей шеи. Мокрый рот и острые зубы на моей коже. Я работаю рукой, обвожу пальцем головку, делаю всё очень просто. Его рука на моем члене слабеет, а протяжный стон в шею становится хаотичным скулежом.

– Можно громко, – шепчу я ему в ухо, – это пустой дом.

А потом свободной рукой скольжу между ягодиц, надавливаю, и ниже, сжимаю мошонку. Он кончает с хриплым стоном. Не громким, но и не прячась. На мою руку и живот брызжет сперма. Я продолжаю совершать движения рукой, пока он не мычит протестующе.

После короткой паузы он снова начинает двигать рукой на моем члене, помогая себе горячим дыханием в мой висок. Делает, как себе, и меня с этого пробивает, возвращая к пониманию – так вот как он трогал себя. Пока я размышлял, как он мастурбирует, ответ всегда лежал очень близко.

– Сегодня в душе, в участке, – хрипло проговаривает мне в рот Стив, – пока ты меня ждал, я дрочил на тебя. И я представлял. что ты зайдешь, и сделаешь это сам.

А потом он накрывает мой рот своим, много горячего алкогольного языка в моем рту. Я представляю, как прошел бы в парной полумрак, и увидел матовое сияние его тела и поднимающийся и опускающийся локоть… И в какое состояние меня бы это моментально выбросило. Оргазм забирает меня себе полностью, до кончиков пальцев. Сладкая темнота и теплота. И сладкая тяжесть на мне.

Когда я прихожу в себя, он все ещё целует меня – легко, в одни губы. Я отвечаю, глажу его лицо и волосы, пропускаю их сквозь пальцы. Сперма засыхает на моем животе.

– Мне нужно в душ, – проговариваю. – Потому что мне с тобой в душ было нельзя.

Я ловлю его, соскальзывающего с коленей, подтягиваю к себе.

– Потому что там все голые.

– Все голые? – по-кошачьи переспрашивает Стив, уткнувшись лицом мне в шею.

– Все голые, – подтверждаю.

Он тяжело перебирается с меня на диван, и устало стягивает джинсы.

– Когда ты вернёшься, я уже тоже буду голый.

В некотором роде он и так уже голый. Я хочу поцеловать его, прежде чем уйду, но понимаю, что если я дотронусь до него сейчас, то останусь без душа.

В душе я снова вспоминаю про Джей Би. Вода становится ледяной. Я выкручиваю горячую на максимум, но дрожь не уходит из тела. Я оставляю джинсы на старой стиральной машине “Вирпул”, сохранившейся после большого взрыва, и влезаю в пижамные штаны. В кухонной зоне Стив в распахнутом халате на голое тело с хрустом уминает яблоко. Плазменная панель с помехами передает новости в формате 3:4. Черные полосы по бокам как напоминание о том, что мне давно не двадцать. Халат не запахнут, и я вижу тело Стива, выступающее из белого мохера, как Афродита из пены. Я думаю отряхнуть эту пену, но вижу перед Стивом пару простых стаканов, которых никогда, кажется, дома не видел. Перевожу взгляд со стаканов на его длинную ногу, превращающуюся в бедро и подтянутый бок. Он покачивает ею на весу, восседая на старом барном стуле. Я хочу положить руку на его тазовую и косточку и скользнуть ниже, туда, где люди видят друг друга обнаженными только в постели. Не на пляже или в бассейне, только когда принимают решение остаться голым перед другим человеком.

Но я понимаю намек. И наполняю стаканы скотчем. Когда прохожу мимо Стива, он трогает меня босой ногой за лодыжку, обещая, что все скоро кончится. Я сажусь рядом, отпиваю скотча. Ух и пойло. В 2017-м такое продавали в пластиковых бутылках, как бюджетную версию, а теперь, в 1987-м, в стекле и с большой помпой – крафт, авторское, натуральное.

– Мы не можем это игнорировать, – очень спокойно говорит Стив, в его голосе – детектив Хендрикс. – Кто-то приехал туда раньше нас и вырвал листок с адресом.

– Да, – я просто киваю головой.

– Кто угодно в отделе. Или даже кто угодно в управлении. Шон верещит, как индейка.

Я отпиваю. Мгновенные слабость и тепло одевают мое тело. Холод уходит. Мертвый Джей Би уходит.

– А ты мог? Ты бы мог?

Я поднимаю взгляд от своего стакана. Лампа висит низко над нами, и я рассматриваю идеальный высокий лоб Стива, волну ресниц и мягкий овал скул. И его темные пытливые в глаза, в которых решимость уйти сейчас же, если я скажу что-то не то. Я очень не хочу сказать что-то не то.

– Нет, – качаю головой. – И когда-нибудь я расскажу тебе, почему. И тогда ты поймёшь. Но давай сегодня ты просто поверишь мне.

Он кивает мне, кивает в стакан, и опустошает его одним глотком. Сипло говорит:

– Какая гадость, – крутит в руках. – Так что, у нас в отделе крыса?

– И весьма жирная. И деятельная.

– И как мы ее найдем?

Горящий взгляд. Лучший третий студент Академии полиции за последний миллиард лет.

– Элегантно и быстро, – усмехаюсь я. – Найдем, не переживай.

Взгляд его темнеет, будто я перегнул палку с покровительственным тоном. Ну, а что я могу сделать, если он мне в сыновья годится.

– Ну, ладно, – мрачно подытоживает Стив. – А то было бы неловко, если бы крысой был ты.

Я, по правде, был бы самой хреновой, бездеятельной и ленивой крысой на свете. Но Стиву лучше не знать.

– Неловко? – со смешком переспрашиваю.

– Неловко было бы отсосать тебе, если бы ты был крысой.

Он соскальзывает со стула, как пенная шапка с вершины барашка волны. Из меня моментально вышибает дух.

– Да, – произношу онемевшим ртом, – из-за всей этой шерсти.

– Ты и так весьма, – улыбается Стив.

Он стоит напротив меня, и я ловлю его лицо в ладони, чтобы поцеловать. Это красивое лицо с темными хитрыми глазами. Впервые могу наслаждаться зрелищем при хорошем освещении. Недоумеваю, что он тут делает? Почему не спит в своем аккуратном голубом боксе на берегу залива?

Стив отстраняет меня, и, уперевшись лбом в лоб, говорит:

– Я думал об этом последние несколько месяцев.

Я чувствую его руки, борющимися с моими пижамными штанами, потом сомкнувшиеся пальцы на моем члене.

– Ну, сколько там мы работаем вместе.

Он опускается на колени, и мне только остается наблюдать, как мой полувставший член оказывается в его рту. Наверное, это лучшее, что со мной происходило за всю мою жизнь. Без шуток. Его горячий рот и гладкая влажность… Меня переполняет чувство восторга. Я не знаю, хорошо он делает минет или плохо, это все не важно, когда твой член во рту Стиви Хендрикса. Я очень приблизительно ощущаю реальность. Кажется, я что-то говорю, но все, на что меня хватает – следить за тем, чтобы не сделать ему больно. А сделать я могу, ведь моя рука его волосах, а бедра подаются сами собой в порыве засадить поглубже. Волна оргазма подкатывает так быстро, что это даже неловко. Я заставляю Стива выпустить член изо рта и подняться, ловлю его губы. Он додрачивает мне рукой, не отводя глаз от моего члена, а потом впивается взглядом в моё лицо, когда я начинаю кончать. Зачарованное хищное любопытство. По моим венам течет лава. Или елей. Все вместе.

Он вытирает мою сперму полой пушистого халата Афродиты и прислоняется горячей щекой к моему виску.

– Пойдем, – говорю я. – Я сделаю тебе что-нибудь хорошее.

Когда я кладу его в постель, он не снимает халата – смугло-бронзовый в облаке белой пены. Чувствительный прогиб. Я дрочу ему очень медленно. Не как себе, а как ему нужно – бесконечно долго и на грани. Как только его взгляд затуманивается – притормозить, но ласково. Вторая рука на боках, груди и горле. Я целую его, но он никак не может сконцентрироваться, чтобы ответить. Через все мое тело проходит его гортанный стон на одной ноте. Бесконечный. Как нитка фианитового ожерелья – короткие стоны в обрамлении серебра придыхания. Я спрашиваю себя – это тот взрослый детектив Стив Хендрикс? Я поднимаюсь на локте, чтобы рассмотреть его лучше – закрытые, будто перед столкновением, глаза и приоткрытый рот. Самый красивый мальчик на свете. Я целую его в переносицу. Потому что она красивая и непривычно нахмуренная, как от тоски. Стив распахивает глаза, и, попавшись в ловушку его масляного взгляда, совершенно шалого, я чувствую, как он расслабляется, а сперма толчками выливается на мою руку.

Я вытираю его халатом, которому досталось за все годы ленивого лежания в шкафу в счастливом неведении и целости. И глажу по лицу, пока он не отключается.

Метки: ,

Похожие сообщения

У кошки паразиты белые похожие на очищенную семечкуУ кошки паразиты белые похожие на очищенную семечку

Авторизация Последние комментарии Я искала ПАРАЗИТ ПОХОЖИЙ НА СЕМЕЧКИ. НАШЛА! Среди глистогонных средств тыквенные семечки от паразитов являются единственным лекарством[...]

ПодробнееПодробнее